Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Минувшие десятилетия, которые отшлифовывали характер Аплетина университетскими аудиториями, поездками по чужим землям, сложными беседами на иностранных языках, лавированиями аппаратной работы, не сгладили, а лишь по-особому развили и изощрили в нем черты выходца из народных низов. И на шестом десятке лет, будучи одним из руководителей Иностранной комиссии, Михаил Яковлевич оставался немножко мужичком, скромным, простым, отзывчивым, хитроватым.

И это было, наверное, как раз то, что сразу почувствовал и оценил в нем Брехт, который всегда ставил на первое место самобытность и простоту в людях…

Что же можно сказать в итоге? Если встречи с Аплетиным и не принесли прямо ожидавшегося результата, то дали многое.

Для представлений и понимания обстановки предвоенных лет, среды и окружения Брехта в СССР, того, каким сам Михаил Яковлевич был тогда. Что же касается М. Штеффин и ее пребываний в СССР, то тут придется довольствоваться свидетельствами других участников событий и архивными материалами…

К моменту нашей встречи облик Маргарет Штеффин выветрился из памяти Аплетина, возможно, еще и потому, что в те далекие годы она представала перед ним обычно не сама по себе, а в качестве доверенного лица Брехта.

Случалось, что они сидели за маленьким столиком в кабинете Аплетина. Прихлебывали чай с ломтиками лимона, позванивая ложечками о стаканы. Михаил Яковлевич грыз румяную московскую сушку, пододвигал Грете блюдце с конфетами «Мишка на Севере». И она толково и, пожалуй, чуть возбужденно рассказывала о последних встречах писателей-эмигрантов у Брехта в Дании, о статьях и памфлетах Брехта в антифашистской печати, о поездках Брехта в Париж, Лондон и Нью-Йорк, о новых изданиях книг и постановках пьес Брехта…

Михаил Яковлевич дружелюбно и чуть подслеповато следил за говорившей, замечая, возможно, какое одухотворенное выражение появляется временами в синих глазах молодой женщины. Но это был лишь фон восприятия, а мысленно Аплетин видел Брехта.

Или случалось, что она заходила к Аплетину с деловой просьбой, поручением или запиской, вложенной в очередное письмо, полученное оттуда. Михаил Яковлевич с медлительной основательностью исполнял все, что было в его власти. И пока он звонил по телефону, с кем-то договариваясь, или поджидал вызванного сотрудника, обмениваясь с посетительницей домашними незначащими фразами, в его представлении рядом с нею незримо присутствовала немецкая заграничная среда, присутствовал Брехт.

Аплетин мог наблюдать Маргарет Штеффин и в компании со статной шатенкой, выше ее на голову, носившей то элегантные темные, то броские яркие платья, а позже — схваченную ремнем военную зеленую гимнастерку. Случалось, что, переговариваясь по-немецки, они проходили по коридору к председателю Иностранной комиссии М. Е. Кольцову.

Этой спутницей была Мария Остен, журналистка, писательница, подруга и соратница Михаила Кольцова по войне в Испании.

Если бы Маргарет Штеффин хотя бы однажды резко нарушила принятую на себя роль, она бы, возможно, лучше запомнилась.

Нельзя было, скажем, увидев хоть раз, забыть Марию Остен.

В начале 30-х годов та поехала вместе с Кольцовым в клокотавший, как перегретый котел, Саар. Там проходила в тот момент передовая схватки с фашизмом. Борьба велась вокруг предстоящего плебисцита — сбудутся ли притязания нацистской Германии на этот угольный бассейн или его население сохранит демократические свободы? Жизнь или фашистский концлагерь для многих десятков тысяч людей? Решительный отпор или уголь гитлеровской военной машине?

В разгар кампании Мария привезла в Москву из Саара сына местного коммуниста, низкорослого веснушчатого пионера-немца.

Около года Мария не разлучалась с Губертом. Она увлеклась необычным социальным и психологическим экспериментом. Маленький саарский житель, мгновенно перенесясь из одного мира в другой, должен был своими глазами увидеть движение истории.

Журналистка поселила Губерта на своей столичной квартире, устроила в немецкую школу, водила с собой на выставки и предприятия, поднимала ввысь на гигантском самолете «Максим Горький», возила на канал Москва — Волга, в передовой колхоз, пионерлагерь, в красноармейские части…

Она демонстрировала мальчику страну его грез. В сознании ребенка должна была отразиться величественная картина окружающих свершений. За собой Мария оставляла роль стенографистки, фиксирующей изо дня в день детские переживания, перекладывающей в нотных знаках рождающуюся в душе симфонию, чтобы ее могли услышать все.

Так возникла книга Марии Остен «Губерт в стране чудес. (Дела и дни немецкого пионера)». Она появилась в качестве специального выпуска журнала «Огонек», который редактировал М. Кольцов. Форматом этого популярного издания, но объемом в двести с лишним страниц, книга в духе «Огонька» пестрела фотографиями и рисунками. Она имела шумный успех.

Раздавались, правда, и голоса скептиков.

Гуляла шутка, которую приписывали ленинградскому переводчику Валентину Стеничу. Стенич был одинаково известен в литературной среде блистательными переводами с европейских языков, модными галстуками и меткой язвительностью оценок.

— По отдельности все прелестно… — закрывая пухлую, как комплект «Огонька», книгу, якобы сказал Стенич. — И страна чудес, и Губерт. А читать лучше «Алису в стране чудес»…

Другие обосновывали выводы. Дескать, побуждения высоки и благородны, нет слов. Но литературный прием сомнителен. Много ли, в самом деле, может понять мальчонка, не знающий языка, в чужой стране, за короткое время?

Сопоставление стран, эпох, миров и народов в том вселенском плане, как это задумано в книге, явно не по силам детскому разумению. Даже невооруженным взглядом видно, как овзрослена книга. Сплошь и рядом мальчик нужен лишь для того, чтобы повторить обобщения и выводы, которыми снабдила его «за кадром» энергичный гид, экскурсовод и наставник. Это походит на задачку с подгонкой решения под заранее известный ответ. Самоуверенный автор частенько созерцает собственное изображение в подставленном зеркале.

Реальный маленький герой книги оказывается на деле по существу таким же рупором писательских сентенций, как бывает с персонажами в плохих романах. Это накладывает на все сочинение, пришедшее вроде бы из гущи жизни, печать назидательности и скуки.

Но поскольку мальчик есть мальчик — живой, настоящий, не укроется от читателя и еще один чувствительный момент. Не слишком ли бесцеремонно обращается ретивый литератор с психологией ребенка? Чему научит такая книга самого Губерта? И что он скажет автору, когда вырастет и перечитает приписанные ему обобщения и выводы? А прививая легкомысленное отношение к словам реальному Губерту, книга может незримо посеять те же плевелы в душах маленьких читателей. Было бы полезней для дела, если бы шефство над саарским пионером и путешествия с ним остались сами по себе, а на страну в эпоху второй пятилетки журналистка смотрела своими глазами, не ставя между собой и действительностью плохо подготовленного для этой роли ребенка. Побольше бы уважения к личности, чуткости к ребячьей психологии, не журналистского штукарства, а неподдельного чувства любви, тогда, может быть, и возникла бы оригинальная и новаторская книга для детей…