Непонятные - Тулепберген Каипбергенов

— Не согласен! Я-то думаю иначе. И глупый поумнеет, коли будет много знать. — Тенел засмеялся, ему хотелось успокоить Каллибека, который был в страшном возбуждении. — Даже бии наши и те ныне поумнели! Вспомни, какими всесильными были они в пору, когда мы с тобой отправились в Оренбург…

— Ничуть они не поумнели, ни капли не изменились! — перебил его Каллибек с болью в голосе. — Про них можно сказать лишь одно: горбатого могила исправит! Хотя не такие уж они и дураки или глупцы! Они умны по-своему, но только для себя, когда это касается их хищных интересов! Тут они умны!

— Не совсем тебя понимаю.

— Что ж в этом удивительного, Тенел? Кто возьмет на себя смелость утверждать, что он понимает, все понимает в этом непонятном мире?.. Я, например, уразумел твердо одно: этот мир непостижим и запутан.

— Ты, наверно, стольким языкам научился в своих странствиях? — поинтересовался Тенел. — С любым купцом из любой страны объясниться можешь, а?

— Что тебе ответить? Знаю немного русский, немного английский, французский, арабский… Но честно — ничего толком не знаю, ни одного языка! — сознался Каллибек. — Ведь я выдавал себя за немого, а так разве научишься чужому языку?..

— А науки разные?.. — спросил Тенел.

— Видел я, Тенел, много, так много, что редко кому выпадает! Паровозы и пароходы — помнишь мечту наших детских лет? — не только видел, но и ездил на них. Работал на промыслах, где добывали из-под земли нефть! На плантациях гнул спину. Какие только диковинные деревья и растения не попадались мне!.. Однако чему можно научиться, коли катишься по земле словно мяч… — Каллибек всхлипнул, не сдержался.

— Эх, написать бы обо всем этом!

Ты думаешь, это интересно кому-нибудь?.. Хотя, как знать, может, ты и прав! Впечатлений у меня столько, что в одну голову они не умещаются.

— Э, братец, а ты считай, что у тебя их две! Твоя и вон этот череп.

— А ты наблюдательный, приметливый… Всегда был таким.

— Не такая это вещь, чтобы не заметить!

— Ты не думай, что я ношу эту горлянку из-за жестокости или равнодушия! Нет! — Каллибек отхлебнул чай, отломил горячую лепешку, которые успела испечь Лукерья. — Я поранился об этот череп у подножия одного холма. Он, холм, я знал, даст мне нужные ориентиры к дому… Понимаешь, только я собрался на него вскарабкаться, как споткнулся и оцарапал ногу… Я усмотрел в этом знак, уж не знаю — хороший или плохой, но знак… Мои предки встретили меня таким вот образом… Кто ведает, вдруг это череп самого Чингисхана или Алакоза, а может быть, Маман-бия, моего или твоего отца… Или такого же бездомного, неприкаянного бродяги, как я сам!.. — Каллибек умолк, погрузился в раздумье. — Какая, в сущности, разница? Все одно! Какие мы были наивные! Как верили, что кто-то думает о нас, печется о нашем благе. Чепуха все это, чепуха! Любой и каждый одержим заботой лишь о себе самом! Нигде — ни в Европе, ни в Африке, ни в Азии, — нигде не обнаружил я головы, которая болела бы чужой болью! 'Нигде!.. — Каллибек распалился, глаза его загорелись недобрым огнем; он, казалось, забыл о радости встречи. — А так называемые владыки мира — цари, короли, ханы, эмиры!.. Эти мерзавцы только и делают, что рискуют тысячами чужих голов, посылая их на бой, воевать, посылая ради наживы и богатства!.. Алчность движет миром, алчность!.. По правде говоря, я подобрал тогда в Каракумах и приспособил для себя этот череп не потому только, что он напомнил мне о моей вине перед родиной. А потому еще, что решил: пусть хоть череп сослужит мне службу! Хоть он!.. — Каллибек задохнулся, рванул на себе ворот одежды, будто она его душила.

— Ну, а твоя, собственная твоя голова? Служила она когда-нибудь для других, болела за чужого?.. — осторожно, чтобы не обидеть друга, спросил Тенел.

— Я не считаю, что я лучше других! — перебил его Каллибек. — Себе цену я знаю. Не высока она! Мне и живется потому в этом мире неуютно, плохо живется! — Каллибек угрюмо насупился. — Остался кто-нибудь в живых из семьи Алакоза?

— Сын остался, ему теперь семнадцать лет! В тот день добрым людям удалось спрятать его, он был трехмесячным младенцем.

— С кем же он живет?

— С Кумар-аналык, она жива, хотя и совсем уже дряхлая…

— Ну и что же ты думаешь о Ерназаре, Айдосе, Ма-ман-бии? Скажи мне, Тенел, откровенно! Неужто то же, что и в годы наши невозвратные?

— Конечно, скажу откровенно, как и положено друзьям!.. По-моему, эти люди думали не только о себе, болели не только своей болью! Наверно, и они ошибались, эти умные головы, но думали они о благе людей!.. Мечта Маман-бия сбылась — каракалпаки перешли в русское царство! Я понимаю так: Маман будто зеркало перед каракалпаками поставил — зеркало России — и велел им: глядите, вникайте! Айдос-бий посчитал, что причиной бедствий народных является именно оно, это зеркало, указывающее на Россию, и потому только решил закрыть его своими руками!.. Об Алакозе… Ала-коз был великий каракалпак! Уж у него-то голова была золотая, уж она-то работала ради всего народа!

— По-моему, Алакоз прежде всего был врагом самому себе. Не жилось ему в мире и спокойствии, как всем остальным людям! С его умом-то он мог бы жить припеваючи! И людей бы не положил зря столько. Умная голова — она может столько бед натворить, что глупой не снилось!.. — едко, в сердцах заявил Каллибек.

— Не говори так об Алакозе, грех это! Благодарность, по-моему, должна быть одной из первых человеческих заповедей! — твердо и непримиримо произнес Тенел. — Я видел много добра от людей, от Алакоза тоже… и никогда этого не забуду!.. Потом, судить да рядить вообще легко, куда легче, чем самому сделать что-то путное, по себе знаю! — поспешил добавить он, опасаясь, как бы Каллибек не принял его слова на свой счет. — Да, в одном ты прав: есть сильные, есть слабые!

— Да, а бог у слабых отнимает все и все передает сильным!

— Ну а ты, Каллибек, на чьей же стороне ты?..

— Ни на чьей! Не желаю быть ни для Кого ни другом, ни врагом! Я сам по себе! Знаешь, на земле дольше всего живут люди, которых никто и ничто не волнует! Уж в этом-то я уверен — убеждался не раз!

Лукерья увидела, как сник, огорчился Тенел, и поспешила предотвратить разлад.

— Ешьте, угощайтесь, пожалуйста! — придвинула она к гостю блюдо с лепешками и чайник с чаем.

Тенел поднялся, подошел к нише, где хранилась посуда, вынул нож. Он вышел из дома вместе с сыном. Тенел чувствовал, что его друг озлоблен, истомился от одиночества, что его мучают угрызения совести, а больше всего — сознание нелепо прожитой жизни.

Каллибек никогда раньше не сидел на таких мягких одеялах, не опирался на такие чистые подушки, не находился в таком уютном доме, среди ласковых, искренне расположенных к нему людей. Здесь, рядом, женщина с глубокими серыми глазами, спокойная, держится с достоинством, ухаживает за ним с ненавязчивым вниманием и радушием. Красивые, послушные дети, готовые по первому знаку родителей сделать все, что им скажут. Боже, какой счастливый Тенел!

— Как вам живется в ауле, сверстница? Не скучаете ли? — обратился Каллибек к Лукерье.

— Э, курдас![12] — ответила Лукерья. — Люди везде люди. Поначалу, что уж хитрить, непривычно было, тосковала. А теперь привыкла! Отношение к нам самое доброе, со всеми мы живем в ладу и дружбе. Дети наши тоже привыкли, нашли себе друзей. Дружат с детьми поэта Бердаха — водой не разольешь! Наша Мария завела себе хорошую подружку, дочку Бердаха — Хурли-ман. У девочки приятный голосок, вот они вместе с моей и распевают песни, как птицы певчие заливаются!

— Как хорошо! — вздохнул Каллибек. — А я…

— Не тужи, курдас! И у тебя будет свой дом!

— Не будет у меня ни семьи, ни дома!

— А наш дом… чем не твой?

— У человека должен быть свой дом, где он хозяин и всему голова… потому что сам его построил, сам возвел. Или… или не должно быть никакого. Вот как у меня!

— Да полно тебе! Главное, веру не терять, хотение иметь — и все будет! Не то что дом — хоромы! — утешала его Лукерья. — Гони от себя прочь печальные мысли, сегодня у нас праздник! Вон друг твой зарезал барана, побегу пособлю ему.

— Нет, нет, не надо резать для меня барана! — протестующе замахал руками Каллибек. — Я и так сыт!

— Не отказывайся, курдас, от угощения, не торопись! У нас еще вечер впереди, и ночью у друзей найдется о чем потолковать! — увещевала его Лукерья.

Каллибек выскочил на улицу.

— Тенел! Остановись, друг! Недостоин я такого почета! — зачастил, заикаясь, Каллибек.

— Э, друг! Коли бы дом был пустой, тогда какой спрос!.. Гостя надо уважить! Да и себя тоже! Праздник у нас сегодня, большой праздник!

— Я же не смогу ответить вам тем же! У меня не то что барана, пиалушки для чая нет!

— Наш дом — твой дом! — Широко улыбаясь, Тенел ловко разделывал баранью тушу.