Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Князя Васильчикова я узнал лишь по его большому росту – он изменился до полной почти неузнаваемости. Надо было уже входить обратно в камеру, и я успел с ним обменяться лишь парой слов. Он сидел в крепости уже давно и был увезен оттуда вскоре после нашей встречи. Отчетливо помню тот серый, тоскливый осенний день, когда вблизи нашей камеры неожиданно появился комендант с тремя вооруженными красноармейцами и стал выкликивать фамилию князя. Я вскоре увидел в отверстие двери и самого Б. А. Васильчикова с бледным исхудавшим лицом, уже окруженного конвойными.

– Скажите, куда меня ведут? – спросил он меня с тревогой, проходя мимо. Что мог я ему тогда и в то мгновение сказать! Но его вопрос мне слышится до сих пор, несмотря на радостное сознание, что сам князь уж давно на свободе и находится вдали от мщения большевиков.

Наше тюремное начальство – коменданта и его помощника – мне почти не приходилось видеть. Я слышал только, как они шумели, неистово ругались или выкрикивали чьи-то несчастные фамилии.

Вслед за тем этих вызванных куда-то уводили, всегда густо окруженных конвойными. По рассказам других, они были оба из заводских рабочих, очень грубы, почти неграмотны и редко бывали не пьяны. В особенно нетрезвом виде они якобы становились более мягкими и тогда снисходили даже до разговоров. В таких редких случаях они (в особенности помощник) любили повторять, что и у них, как у всех, имеется какое-то «мясное сердце». Несмотря на это утверждение, человеческой жалости к заключенным они за мое время не показали. В лучшем случае у них было полное равнодушие не только к просьбам, но и мольбам. За мое пребывание в крепости там никого не освободили, а наоборот, население Трубецкого бастиона увеличивалось с каждым новым днем. Свободного места уже давно в казематах не было, и вновь прибывавших буквально впихивали в переполненные донельзя камеры. Приводили новых узников во всякое время дня и ночи, поодиночке и большими партиями. Я вспоминаю один вечер, когда по камерам разнесся слух, что в Петрограде «для большевиков творится что-то весьма неладное» и что они «находятся в большой тревоге». Вскоре достиг до нас (непостижимыми путями!) и более определенный слух, что среди моряков вспыхнул бунт, что он развивается успешно и что большой отряд матросов, выйдя из Мариинского театра, где он прервал представление, двигается победоносно с музыкой по Морской к Невскому проспекту12. Откуда проник к нам, замурованным, притом так мгновенно, этот слух, я не могу пояснить точно. Во всяком случае, его столь быстрое проникновение было весьма показательным для настроения тогдашних дней. Все в нашей камере были радостно взволнованы этим событием и уже строили самые заманчивые предположения. По нашему убеждению, моряки «конечно, сначала двигались громить Гороховую, 2, а затем должны были, в первую голову, освободить заключенных в Трубецком бастионе»… Но мечтами этими мы тешили себя не более двух часов. Уже под полночь наш коридор вдруг наполнился неимоверным шумом, топотом многих ног, ругательствами, криками, возней и стуком винтовочных прикладов об пол.

Как мы сейчас же догадались, это привели захваченных в демонстративном шествии моряков, на которых, вероятно, не одни мы возлагали столько надежд. Их втолкнули после усиленной борьбы в освобожденные от других две или три камеры. Конвойные красноармейцы с тем же шумом и ругательствами удалились, и все снова стихло. Это была жуткая тишина, прогнавшая наш сон и заставившая нас всех замолчать. Под утро, когда чуть брезжил рассвет, наш коридор снова наполнился топотом и ругательствами ввалившейся толпы. Опять послышалась какая-то борьба, вернее, драка, какие-то дикие выкрики, и опять все затихло. Наших моряков увели. Мы уже знали куда…

X

Счастье получения известий из дому длилось все же недолго. Всего две-три записочки дошли до меня в те дни. Эстонец-дворник что-то долго не показывался и, видимо, избегал даже останавливаться вблизи нашей камеры. Вероятно, он чувствовал, что за ним начинают упорно следить. Вместо него, на наше несчастие, явилось предложение от другого. Это был какой-то красноармеец, который, по слухам, якобы передавал уже не раз, и притом удачно, письма родным от заключенных, а за большие деньги брался приносить и ответы. После смены своего караула он обыкновенно долго еще толкался в коридоре, видимо, ожидая, чтобы кто-нибудь его подозвал.

Состояние Першица становилось все более нервным. Ни одно из самых настойчивых стараний его жены для перевода в больницу не удавалось. У нее, правда, имелось довольно много предложений со стороны различных деятелей Чеки, предложений иногда самых безнравственных, но, кроме утраты громадных денежных сумм, они ничего несчастной семье не приносили. Как я уже сказал, Першиц был очень состоятелен, и чекисты старались этим путем выманить от его жены возможно больше денег, предполагая, что они у нее были хорошо припрятаны. Обобрав дочиста свою жертву, они затем совершенно спокойно с нею разделывались. Это была самая обыкновенная история того времени, о которой знали все, кроме тех, кого она близко касалась. Разные переговоры с чекистами поэтому у Першица продолжались. Живший только надеждою, он очень нуждался в переписке с женой, и это заставило его в конце концов воспользоваться услугами красноармейца. Этот последний, запросив громадную плату, самым убедительным образом уверил Першица, что его письмо будет доставлено в тот день и что ответ он принесет на следующее утро, когда он явится со своим караулом для смены старого. Соблазненный клятвами красноармейца, я также не утерпел и вложил в письмо Першица свою записку к жене, на которой, как всегда, был написан ее адрес.

Но прошел не только ожидаемый час, но и два следующих, а ответы так и не приходили. Сам красноармеец куда-то исчез и с караулом, к составу которого он принадлежал, более не появлялся. Возбуждение Першица становилось прямо болезненным – на него было жалко смотреть. Я не помню, благодаря какому особенно счастливому обстоятельству именно в это время удалось войти в сношение со стариком дворником и уговорить его отнести письмо на Загородный проспект. Помню только, что ответ тогда пришел довольно скоро и притом самый неожиданный. Жена Першица писала, что была очень обеспокоена его долгим молчанием и очень удивлена, что он находится еще в Трубецком бастионе, так как явившийся красноармеец ей никакого тогда письма не принес, а просто объяснил, что писать из крепости стало невозможно. Он же уверил ее, что Першиц поручил ему все передать на словах и получить от нее деньги, благодаря которым он уже устроит свой перевод в больницу. Требовавшаяся для того немедленная сумма и по тогдашним временам была громадна, что-то около 175 000 рублей. Не сомневаясь ни минуты в правдивости посланного, жена Першица с большим трудом собрала эти деньги и вместе с ними передала красноармейцу и ценную шубу Першица, так как заботливый «товарищ» уверил ее, что эта шуба совершенно необходима для перевоза больного в тюремный лазарет. Она в конце письма спрашивала: «Что же это все значит?» О моей жене в ее записке на этот раз не упоминалось ни слова.