Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - Сергей Леонидович Фокин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Делёза интерес к подполью Достоевского был опосредован чтением Шестова в связи с работой над книгой «Ницше и философия» (1962). Согласно Шестову,
рациональное «я» представляет собой антитезу иррациональному, «подпольному», подлинному «я» индивида, которое находится в постоянных сомнениях, колебаниях, но главное — не хочет примириться с действительностью, «ищет невозможного, борется с непреодолимым, не верит самоочевидности, не покоряется даже разуму». «Подпольный» человек свободен, независим от внешнего[592].
В книге «Критика и клиника» (1993) — серии старых и новых эссе, посвященных литературе и философии, — философ подводит итоги своей литературной критики, вернее критики под знаком «клиники», утверждая вслед за Прустом, что каждый писатель изобретает «в языке новый язык — язык своего рода иностранный. […] Вытаскивает язык из привычной колеи, заставляет его бредить»[593]. В эссе «Бартлби или формула» Делёз предлагает позитивный образ писца Бартлби, представляя его двойником подпольного человека, своего рода антиамериканским идиотом, отрицающего своим образом мысли и жизни все разумные основания американского — капиталистического — мира. Делёз, анализируя текст Г. Мелвилла «Писец Бартлби. Уолл-стритская повесть» (1853) в контексте творчества американского писателя, ставит главного героя в один ряд с произведениями других авторов, которых объединяет некое иррациональное, но чрезвычайно живое начало:
Бартлби — не метафора писателя и не символ чего бы то ни было. Это текст до жестокости комичный, а комичное всегда буквально. Это как рассказ Клейста, Достоевского, Кафки или Беккета, с которыми он составляет одну подпольную и авторитетную традицию[594].
Кто такой Бартлби? Это маленький человек из племени «бедных людей», расы «униженных и оскорбленных»: перед нами мелкий чиновник, который приступил к службе писцом в конторе стряпчего, от чьего лица ведется повествование. В первые два дня он усердно занят перепиской — молча, безучастно, как машина, а на третий начинает пассивное сопротивление, отказываясь сличать переписанные копии, что входит в его обязанности, и изрекая знаменитую аграмматичную формулу «Я бы не предпочел» (I would prefer not to). С этого момента формула становится неумолимым ответом Бартлби на любую просьбу, предложение или приказание: он не предпочитает работать, не предпочитает покинуть контору, не предпочитает жить такой жизнью. Отказываясь от всего, Бартлби тихо умирает в тюрьме, поставив под вопрос сами основания бытия стряпчего — успешного американца, а вместе с ним — всей Америки. Делёз основывает свой анализ на буквальном прочтении формулы, ее атипичности, аграмматичности, каковая демонстрирует межеумье Бартлби, «зависание» персонажа между «да» и «нет», между предпочтением и не-предпочтением. Формула нарушает все предпосылки логики, общечеловеческого существования, самого языка, пробуждая в читателе неизъяснимое восхищение Бартлби, каковой свидетельствует о новой логике — логике «отрицательного предпочтения»[595].
Проводя определенную параллель между американским и русским романом, Делёз выдвигает следующее положение:
Основополагающий акт американского романа, равно как и романа русского, заключался в том, чтобы увести роман подальше от путей разума, чтобы породить персонажей, которые держатся в логике и психологии. […] Если у них и есть формула, то она, конечно, ничего не объясняет, и выражение Я НЕ ПРЕДПОЧТУ (I prefer not to) остается каббалистической формулой, равно как и формула Человека из подполья, который не может воспрепятствовать тому, чтобы 2+2 давало 4, но который не может с этим СМИРИТЬСЯ (он не предпочитает, чтобы 2+2 равнялось 4). Для большого романиста — Мелвилла, Достоевского, Кафки или Музиля — важно, чтобы все оставалось загадочным, но не произвольным: короче, новая логика, самая настоящая логика, которая, однако, не возвращает нас к разуму, а схватывает глубины жизни и смерти[596].
Иррациональный человек у Делёза — изобретение новых оснований рационального, не подчиняющегося предустановленному капиталистическому порядку, где царит математическая логика накопления.
Таким образом, можно предположить, что Делёз воспринял подпольного человека Достоевского сквозь призму Ницше и Шестова, но в любом случае он связывается у него скорее с работой бессознательного, проявляющегося в языке. В двух томах «Капитализма и шизофрении» Делёз и Гваттари подвергают радикальной критике фрейдовский эдипов комплекс, «альфу и омегу» современной цивилизации, в другом контексте, не имеющем отношения к Достоевскому. Психоанализ не только вскрывает этот комплекс в бессознательном, но и насаждает его, становясь репрессивным механизмом. Подлинная клиника цивилизации — это удел философов, художников, писателей.
Шизоанализ ставит себе задачу разобрать выразительное эдипово бессознательное — всегда искусственное, репрессивное и подавленное, опосредованное семьей, — дабы достичь непосредственного производящего бессознательного[597].
Полностью отрицая интерпретацию бреда у Фрейда через эдипов комплекс, Делёз выдвигает другую подоснову бессознательного. Для Делёза шизофрения это не персонология, которая рассматривает шизофрению в терминах расстройства личности, не интерпретация психоза с точки зрения структуры. Шизофрения — это процесс, который не имеет ни объекта, ни цели. Единственный объект этого процесса — его собственное свершение, то есть производство потоков, которые ему соответствуют. Шизофрения как процесс — это совокупность направлений линий ускользания. Линией ускользания Делёз называет линию жизненного созидания (création vitale), что можно было бы считать неким аналогом «живой жизни» у Достоевского. Механизмом создания процесса является желание, которое этот процесс запускает. Желание не имеет ничего общего с чем-то негативным, с нехваткой, с чем бы то ни было, нельзя сказать, что желанию чего-то недостает. И в этом смысле желание и есть процесс. Он продолжает свое свершение. А смерть — это всегда прерывание процесса, она не может стать частью процесса. Идея процесса у Делёза — это идея сугубо позитивная, сугубо утверждающая. Любопытно сравнить с высказыванием самого подпольного Достоевского:
Кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать — в самой жизни, а не в собственно цели, которая, разумеется, должна быть не что иное, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти[598].
Что касается Фрейда, он по
