В заповедной глуши - Александр Мартынов

Он закончил рисунок только вчера. Когда ещё вроде бы не было весны, и даже Витька, сидя у стола, писал какие-то зимние стихи, хотя и хорошие, но — зимние.

Тихие следы по белой пороше.Зимний берег ввысь, соснами поросший.Утренних часов тишина стеклянная.Небо — серым куполом, в середине — я.

От мороза масляный металл карабина.Пёс со мною рядом, иней лёг на спину.Круг широкий чертит щука подо льдом.Два часа вдоль речки — вот и он, мой дом…

Но сейчас всё виделось совсем по-другому. Ожесточённо растираясь полотенцем после «душа», который ему устроили во дворе, едва он туда высунул нос, Валька снова осмотрел свою картину и остался доволен. Бросив полотенце на постель, мальчишка подсел к роялю — подарку загадочного «дяди Саши». Впрочем, сам Валька почему-то был уверен, что это презент от Президента.

На рояле Валька играл нередко — Михал Святославич любил послушать классику. А вот у Витьки имелось стойкое предубеждение против неё, которое Валька старался перебороть, «задалбывая музыкой», как грубо говорил поэт. Впрочем, лесник и Витька ушли в Гирловку до вечера, и Валька хотел поиграть «для себя».

Хотел — пока не положил пальцы на клавиши. И так и застыл. Надолго. Почти на час. Потом Валька решительно встал. Подошёл к компьютеру, включил принтер, быстро покопался в Интернете и стал распечатывать листы нотной бумаги, отрешённо глядя на то, как разлинованные прямоугольники вылезают из урчащего аппарата. Когда их набралось достаточно, мальчишка отключил аппаратуру, одним ударом сбил разрозненную стопку в ровную, взял карандаш и подсел обратно за рояль. Снова долго сидел, кусая губы и временами помахивая в воздухе рукой. А потом — начал играть. Рваными кусками, то морщась и скалясь, как от боли, то покрывая листы строчками знаков.

Музыка пела в нём — тише, громче, сбиваясь и сглаживаясь — но неостановимо и неумолчно.

Вот — тема Беглеца. Шаги — то торопливые, но осторожные, то бешеный бег… А вот — слёзы, падают мальчишеские слёзы… и трещит, мечется пламя над развалинами… И — испуг, одиночество… а потом — взрыв, бунт: я человек, гады!!! Не троньте, я человек!!! Бег, бег, бег, звуки наталкиваются друг на друга, торопятся…

Тема Вальки. Спокойная, весёлая, солнечная музыка, только чуточку с диссонансом, с недоумением — откуда в мире грязь? Вступают фоном линии де ла Роша — мужественная и резкая — и Игоря Игоревича — наивно-беззащитная, но в то же время непреклонная… а вот Отец и Мать, и все темы сливаются, звучат… а потом — короткий взрыв, звуки сыплются каскадом… И в одиночестве снова плачет мальчишка, только плачет совсем растерянно, он один и ему плохо и страшно…

Приближается тема Беглеца. Две горькие темы сплетаются… и… и вот странность: они словно бы веселеют. «Ты и я — уже двое, брат…» А кругом — шумы, гул, голоса равнодушного мира. Но их неожиданно отсекает величественный голос Пущи…

Валька отбросил карандаш и с испугом уставился на лист. Проиграл несколько тактов и закусил губу. Это он написал? Так что же, это оно и есть… вдохновение?!

Пиши, услышал он властное. Облизнул губы и тихо сказал:

— Да. Да, я буду… я сейчас…

…Леший — суровый марш, но с элементами чего-то весёлого и в то же время горького. А вот — Михал Святославич, его тема органично вплетена в Голос Пущи, и тот же Голос покрывает общую тему Беларуси. В нём — надежда и мощь. Шумят деревья, шумит идущая буря, рождается где-то вдали очищающий вихрь… Воет волк. Но это не волк, это Сережка Кайда вышел в бой против разрушителей, и он — тоже Пуща. Пуща вобрала всё, нет силы, способной встать на пути этой мощи. Темы Беглеца и Вальки теряют последние оттенки растерянности и безнадёжности. Теперь они тоже — бойцы, теперь и им есть, за что сражаться, они понимают это…

…Валька задумался. Размашисто написал по верху листа:

ДЕТИ ОДНОЙ МАТЕРИ(пьеса для рояля) — и отшвырнул карандаш, шумно дыша. Неверяще посмотрел на листок, положил его на пюпитр. И подписал ниже:

Посвящается Море Лаваль

… — Семь!

— Йаааауууу… — затих где-то внизу, в пропасти, трусливый последний вопль сорвавшегося подранка.

— Аллаааа… аллаааа… — ответили ему горловые завывания, заглушаемые очередями «узи».

Крымское солнце жгло по-летнему. По-летнему шумело море, и далеко-далеко шёл равнодушный белый теплоход, с которого, конечно, не было видно происходящее на скалах яйлы[81].

На горячих камнях тут и там лежали не меньше полутора десятков трупов и раненых в турецких камуфляжах и зелёных головных повязках. Но ещё больше двадцати, строча из «узи», пробирались перебежками и петлями выше по склону, где почти над самым обрывом лежали за каменными глыбами в нескольких метрах друг от друга тоже одетые в камуфляжи худой мужчина лет сорока и огненноволосая четырнадцатилетняя девчонка. Мужчина левой рукой зажимал чёрный и мокрый бок, держа наготове тяжёлую «гюрзу». У девчонки в руках был зажат компактный «гепард». Вот она приложилась, дала короткую очередь…

— Иииии! — завизжал кто-то.

— Восемь! — прозвенел ликующий голос. Потом послышался смех и выкрик: — Го бра-а!!! Го бра-а-а-а!!![82] Дядя Олег, у меня всего семь патрон…

— Мора, — мужчина повернулся к ней и улыбнулся спокойно и ласково. — Дочка. Прыгай в море. Давай. Я прикрою.

— Не! — она мотнула головой. — Я с вами! Го бра, го бра!!! — её «гепард» снова плюнул короткой очередью, и ещё кто-то покатился — даже не взвыв, от головы шваркнуло крошевом, сорвало повязку…

— Прыгай в море, — мужчина не приказывал. — Я прикрою. Мне уже всё равно. А тебя ждёт тот мальчик. Он ждёт, понимаешь?

Глаза девчонки потемнели, рот приоткрылся. Снизу слышался стук камней и унылые вопли.

— Пять патрон, — девчонка бросила мужчине «гепард». Глаза её наполнились слезами. — Дядя Олег…

— Прыгай! — с силой сказал он. — Живи, дурочка! Живите оба! И… — он отвернулся и стал, вынимая из кармана бумаги, рвать их и складывать перед собой. Он уже не обращал внимания на Мору.

Несколько секунд девчонка смотрел на него, кусая губы. Потом вскочила, вихрем пронеслась десяток метров до обрыва и прыгнула вниз, не останавливаясь, с криком:

— Ва-лан-та-а-айннн!!!

…Светловолосый человек, держа у плеча тяжёлую английскую снайперку «супер магнум», удобно сидел между камней. Толстый ствол винтовки лежал в расщелине, локоть упирался в колено. Оба глаза человека были широко открыты — и тот, который не прятался в прицеле, вдруг слегка сузился…