«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить - Петр Михин

Но, к моему великому огорчению, политработники повели себя иначе, чем я ожидал. Они, все трое, постоянно сидели в тылах дивизиона, на кухнях или в штабе. Не бывали даже на огневых позициях батарей, которые находились далеко от передовой. А наблюдательные пункты, откуда виден противник, за всю войну ни один из них так и не посетил. К передовой, где идет бой, ближе, чем за три километра, они не приближались. Жили себе в удовольствие в деревнях, вне зоны обстрела, общались больше с местными жителями, чем со своими солдатами. Они совершенно не представляли, что такое бой и как ведут себя люди в бою. Зазвать их на передовую, даже в период затишья, я никак не мог. Они меня, своего командира, не слушались. А полковые политработники и политотдел дивизии предупредили меня, чтобы я политработниками своего дивизиона не распоряжался. Они, дескать, сами знают, чем им заниматься. Скорее всего относительно политработников была какая-то секретная директива, которая оберегала их, запрещала им появляться в бою. И под водительством замполита Карпова политработники моего дивизиона продолжали обитать в тылах и писать свои политрапорты в политотдел.

Время от времени они вызывали к себе в тылы неосвобожденных парторгов и комсоргов батарей. Получали от них информацию, инструктировали. Текущей работой руководили по телефону. Им важно было только одно: чтобы, на случай проверки, в батареях были планы партийной и комсомольской работы. Но что можно выяснить по телефону?

Звонит однажды парторг дивизиона Каплатадзе парторгу 2-й батареи командиру орудия сержанту Боброву, чтобы справиться, есть ли у него план партработы. Связист по ошибке дал трубку не сержанту Боброву, а лейтенанту Боброву — старшему на батарее. Тот слышит непривычное с грузинским акцентом:

— Бобров, Бобров, а Бобров, планпартработыездьзии?

— Что, что? — спрашивает ничего не понявший лейтенант.

— Планпартработыездьзии? — скороговоркой, слитно повторяет свой единственный вопрос парторг дивизиона Каплатадзе.

Не разобравшись ни в смысле речи, ни в том, кто говорит, торопившийся по делам лейтенант подумал, что его кто-то разыгрывает.

— Да пошел ты к …! — сказал в сердцах лейтенант и бросил трубку.

Удивленный Каплатадзе перенес на другом конце провода телефонную трубку к своим безобидным овечьим глазам и смотрит на нее как на виновницу нецензурщины. Пришлось мне, командиру дивизиона, улаживать по телефону неприятный инцидент — оскорбление парторга дивизиона.

Другой раз разъяренный Каплатадзе с пистолетом в руке гонялся на кухне за поваром Мамадашвили. Такое поведение парторга удивило всех.

— В чем дело? — спрашиваю его по телефону с НП. — Как может капитан вести какую-то разборку с рядовым?

— Он меня, как всех, кониной накормил! — ответил парторг. — Он же знает, что грузины «дзе» конину не кушают, как они — «швили»!

За три года моего пребывания на передовой, среди пехоты, я ни разу не видел вместе с солдатами в бою ни одного политработника нашей дивизии. Передовую, и то в дни затишья, изредка посещал единственный замполит одного стрелкового полка. Однажды его ранило, и в нашу дивизию он так и не вернулся. Обычно политработники батальонов проводили с солдатами беседы перед боем. Для этого, как правило, солдат ночью отводили с передовой куда-нибудь в лесок, балку или другое безопасное место. На этом миссия политработников и кончалась. Сделав свое дело, они возвращались в тылы, а солдаты и батальонные офицеры — на исходную позицию для атаки.

Именно поэтому, как показано во «Всероссийской книге памяти 1941–1945» (М., 1995), боевые потери среди политработников за всю войну были в десять раз меньше, чем среди командиров. Если учесть, что в 1941 году, когда в ротах еще были политруки, они погибали наравне с командирами, то за последующие три года боев потери среди политработников были самыми незначительными.

Да, в штабах и на кухнях обитали политработники, хотя и в штабах они только мешали, под ногами путались, и на кухнях без толку мельтешили — под предлогом заботы о питании, ведь и без них старшины обходились. Но они в хате рядом с кухней устраивались и разворачивали свою деятельность: по слухам политдонесения составляли; вызывали к себе с передовой из батарей общественников-парторгов и комсоргов, опрашивали их и наставляли, планы работ им составляли: план — это документ, он в архив идет, хотя он не выполнялся, только формально на бумаге жил. Никто до сих пор эти «политдоносы» так и не рассекретил. Ну а в свободное время (а у них его было достаточно!) общались с населением. Главным образом — с девицами и молодыми женщинами. Им, политработникам батальонного звена, не положены были полевые жены. Полевые жены были полуофициально узаконены только начиная с полкового уровня, то есть начиная с замполита командира полка. Там у каждого была полевая походная жена (ППЖ), как и у командиров полков, начальников штабов полков и выше. Об участи ППЖ — разговор особый. Тема интересная.

Не рассекречены пока и директивы ЦК и Главного политического управления Красной Армии о деятельности политаппарата в армии. Проявлялась большая забота о быте и безопасности на фронте политработников — полномочных представителей и надсмотрщиков партии. В директивах, бывало, верхи и журили политработников за безделье, самоуправство. Ну что может делать всевластный надсмотрщик, который никому из командиров не подчиняется?!

В дивизион частенько, от безделья, приезжал с фотоаппаратом из политотдела дивизии наш бывший замполит майор Захаров. Его повысили в должности, назначили инструктором политотдела дивизии. Это был грузный сорокалетний мужчина, до войны он работал в Мордовском обкоме партии. Безобидный, беззлобный и безынициативный человек.

Добродушного и немного простоватого майора солдаты встречали радушно и с улыбкой. Сразу вспоминали связанный с ним забавный эпизод, который никак нельзя отнести к боевым. Как-то на Украине после тяжелого кровопролитного боя мы овладели поселком-райцентром. Наша пехота понесла большие потери, у меня убило двух разведчиков и ранило связиста. Через какое-то время наш штаб вместе с тылами преспокойно въехал в еще дымившийся освобожденный поселок и принялся за свою работу: связь, транспорт, подвоз снарядов, кухня… Только у политработников не было конкретных дел. Они праздно бродили по селу, осматривали брошенную немцами технику: разбитые пушки, машины, повозки. Возле родильного дома увидели разбросанное оборудование, которое немцы, отступая, не успели увезти, внимание привлекло замысловатое кресло. Майор Захаров как старший взобрался на это кресло, а комсорг Одинцов начал крутить ручку механизма. Под хохот ротозеев майор поехал куда-то ввысь вверх тормашками. Поначалу он удивился, блаженная улыбка расплылась по широкому жирному лицу, но когда его толстый зад оказался выше головы, майор испугался, вытаращил от страха глаза, судорожно вцепился в подлокотники и пискляво засвиристел. Не менее удивленный случившимся комсорг, давясь от смеха, продолжал крутить рукоятку. Тут подбежала местная акушерка, закричала возмущенно:

— Ах, жеребец ты этакий, не стыдно тебе богохульствовать?!

В дивизион Захаров являлся, конечно, не ко мне на НП, а в тылы да поближе к поварам — в гости к нашим политработникам: навещал, так сказать, своих бывших подчиненных. В политотделе дивизии эти визиты расценивали как дерзкие вылазки инструктора на передовую и ставили его «бесстрашие» в пример другим. Ну, а наши политработники всегда радушно встречали высокого гостя. Все четверо уютно устраивались в домике недалеко от кухни, обедали, балагурили, фотографировались, развлекались с местными молодицами. Комсорг Одинцов растягивал аккордеон, на чарующие звуки музыки сбегались девушки. Веселье, смех, танцы, игры. Связисты, не без зависти, с юмором комментировали «боевые» похождения политработников по полевым телефонам. Иногда и мне случалось слышать эти разговоры. Но что я мог поделать? Политработники мне не подчинялись.

К добродушному майору Захарову солдаты относились с юмором и, вспоминая безграмотные его речи, часто подшучивали над ним. А вот его преемника, замполита капитана Карпова, откровенно не любили. Хотя внешне он был симпатичным человеком, если не считать бросавшихся в глаза иезуитского аскетизма и сухости тела.

Перейдя из парторгов в замполиты, Карпов был по-прежнему тих, вежлив, но молчалив, необщителен и злопамятен. Солдатам больше всего не нравилась его ничем не скрываемая психологическая установка: во что бы то ни стало выжить. Отсюда проистекала его патологическая трусость. Будучи сам скрытным и замкнутым, он уводил от общения с личным составом и подчиненных ему парторга и комсорга. Однажды солдаты-тыловики из любопытства и неприязни выкрали у него дневники и уничтожили их. По просьбе Карпова я стал разбираться с этим неприятным делом. Солдаты со скрытым юмором и напускным непониманием отвечали: