Русские исторические женщины - Даниил Мордовцев

После объявления этого решения подсудимыми они были отосланы под караулом в юстиц-коллегию, которая, не освобождая их, должна была доследовать дело светским судом, а потом вновь прислать в синод для наложения на виновных церковного покаяния.

Но суд светский оказался милостивее духовного: Пархомова и Колтовскую не только не осудили, но даже предоставили им полную свободу, и они начали вновь жить по старому.

Синод узнал об этом только через полтора года, когда у Колтовской, после определения синодом развода ее с Пархомовым, родился ребенок.

Вину в этом деле синод весьма справедливо взводил на светский суд, который освободил подсудимых, как выражается синод, «знатно по страсти презирающих законные повеления».

Могло быть и так, что светские судьи были подкуплены подсудимыми: продажность суда в то время, как видно и из манифеста Екатерины II, доходила до вопиющих размеров.

«А ныне известно, – говорит синод, – что он, Пархомов, на свободе ходить и живет паки с оной прелюбодеицей, Дарьей Колтовской, единокупно, и называет ее себе женой, и чрез приходских священников объявилося, что и детище с ней, после выше помянутого разводу, прижил, и правильное святейшего синода по законам Божиим запрещение их в том богопротивном прелюбодействе и определение уничтожает, за что грядет гнев божий на сыны противления».

После этого возникаешь вторичное дело о Колтовской. Ее и Пархомова судят уже за сопротивление духовному суду.

Вторичное определение синода было таково:

«Оных противников, Максима Пархомова и прелюбодеицу его, Колтовскую, донедеже пребывают в упрямстве своем и не возвратятся с покаянием, отлучить от церкви, и входа церковного им нигде не давати, и в дом их ни с какими церковными требами не входить».

Следует при этом заметить, что в последнем своем решении синод руководствовался не «Духовным Регламентом», а постановлением московского собора 1667–1668 года – чисто русским историческим законом, состоявшимся, как говорится в объявлении синода, «при прадеде его императорского величества, блаженные и вечнодостойные памяти великом государе, царе и великом князе Алексее Михайловиче, всея России самодержце, и при бытии святейших вселенских патриархов, Паисия александрийского, Макария антиохийского, Иоасафа московского и всея России, и многих греческих архиереев и всех российских митрополитов, архиепископов и епископов, архимандритов и игуменов и всего освященного собора, за руками их, о не слушающих и противящихся».

Известно, что соборное постановление это состоялось по поводу суда над патриархом Никоном – за его сопротивление духовному суду.

Закон этот применен был я в данном случае к Колтовской и Пархомову.

Синод приводит этот замечательный по своей силе и по своему историческому значению закон:

«Аще кто не послушаешь повелеваемых от нас и не покорится святей восточней церкви и всему освященному собору, или начнет прекословити и противлятися нам, и мы такового противника, данной нам властию от святого и животворящего духа, отлучаем и чужда сотворяем отца и сына и святого духа, и проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника, и от православного всесоединения и стада, и от церкви божией отсекаем, дондеже уразумится и возвратится в правду покаянием. А кто не вразумится и не возвратится в правду покаянием, пребудет в упрямстве своем до скончания своего, да будет и по смерти отлучен, и часть его и душа с Иудой предателем и распеншими Христа жидовы, и со Арием и с прочими проклятыми еретиками. Железо, и камение, и древеса да разрушатся и да растлятся. И той да будет не разрешен и растлен, и яко тимпан во веки веков. Аминь».

В заключение этого строгого постановления было выражено:

«Которое соборное изложение и святейший правительствующий синод утверждает и по содержанию оного той властию и силой всесвятого духа, на вышереченных мерзких прелюбодейцов, Пархомова и вдову Колтовскую, сие изречение завлючаем неотменно».

Дальнейшая судьба Колтовской нам неизвестна.

Мы не считали себя в праве обойти эту женщину в своих очерках потому, что она представляет собой явление, до некоторой степени характеризующее то переходное нравственное состояние, которое в начале прошлого столетия переживала Россия, явление, которое – если бы было в более древней русской жизни, то едва ли выразилось бы в таких формах, в каких выразилось оно в эпоху нравственного брожения русского общества.

Можно утвердительно сказать, что Колтовская в XVII-м веке не поступила бы так открыто, как поступила она в XVIII-м, и, без сомнения, облекла бы свой привязанность к любимому человеку в иные формы.

X. Анна Петровна, герцогиня Голштинская

В то время, когда культурные начала общественной жизни западной Европы, с наступлением XVIII столетия, как бы силой ворвавшись в неподвижный дотоле строй русской жизни, выводили русскую женщину из терема, моленной и кладовой, вырывали ее из-за монастырских стен и темной монастырской кельи, опрокидывали весь застывший на «Домострое» повседневный обиход боярыни, боярышни, княгини, княжны и царевны и намечали тип новой русской женщины, – под крылом этой последней вырастали дочери и внучки, для которых старая жизнь становилась уже преданием и которые, со своей стороны, готовили поколения будущих русских женщин, с иным характером, иным типом и иной физиономией, таких женщин, в коих бабушки и прабабушки их XVII века не признали бы своих внучек и правнучек. Эти последние начинают уже кое-чему учиться, и учиться не одному «четью-петыо церковному», которому обучались их бабушки, и то редкие, а чему-то другому, правда – весьма скудному, но все же выходящему из узких рамок «четья-петья церковного» и вышиванья воздухов и поясов для своих духовников.

Уже Меншиков, в 1705 году, пишет – как мы видели – своей будущей невесте, Дарье Михайловне Арсеньевой, жившей в то время с его двумя молоденькими сестрами при дворе царевны Натальи Алексеевны – «для Бога, Дарья Михайловна, принуждай сестру, чтоб она училась непрестанно как русскому, так и немецкому ученью, чтобы даром время не проходило».

И девушки второго поколения XVIII века начинают уже учиться не только больше, чем учились их бабушки, но и больше своих матерей и предшественниц, больше чем учились красавицы Анна Монс, Матрена Балк, Марта Скавронская, гетманша Скоропадская и другие.

К этому-то второму поколению женщин XVIII века принадлежит и та женская личность, которая в наших настоящих очерках стоит теперь на очереди – царевна Анна Петровна.

Царевна Анна была второй дочерью Петра Великого и Марты Скавронской, которая, в то время, когда родилась эта девочка-царевна, не именовалась еще Екатериной Алексеевной, а называлась или Мартой Скавронской, или «госпожей Кох», или же «Катериной Василефской».

Эта дочь Марты и Петра родилась 27 января 1708 года и в первые годы своей жизни не носила ни титула княжны, ни титула царевны, потому что сама мать ее не носила никаких еще титулов.

О девочке пишут в одном письме, от 28-го декабря 1708 года, просто как об «Аннушке»: «при сем известную – Аннушка во здравии».

Хотя в то время и издавался уже календарь и в нем каждый год помещались члены царской фамилии, но о дочерях Петра до самого 1724 года не упоминалось ни разу – как будто бы их не было: не упоминалось и об «Аннушке» или о царевне Анне Петровне. Только уже в календаре на 1725 год – год смерти Петра Великого – показаны дни тезоименитства великих княжон Анны, Елизаветы и Натальи Петровен; но зато ничего не упоминается о днях тезоименитства детей царевича Алексее Петровича – Петра и Натальи.

Как дочь Петра, жаждавшего знаний, страстно любившего всякие научные сведения, где бы он ни сталкивался с ними в своей деловой, неутомимо-рабочей жизни, маленькая «Аннушка» должна была учиться, и действительно училась.

Хотя о детском ее периоде, вообще, не имеется почти никаких сведений, но об этом именно обстоятельстве, о направлении воспитания девочки новым путем, отшатнувшимся от программы «Домостроя», сохранились некоторые известия.

Один из бытописателей прошлого века, Штелин, со всей свойственной ему простотой передает, со слов будто бы императрицы Елизаветы Петровны, такой факт, что однажды Петр, застав своих маленьких дочерей, ее – Елизавету Петровну, и старшую ее сестру «Аннушку», за чтением писем госпожи Ламберт, приказал перевести ему оттуда одну страницу. Ему перевели.

– Счастливы вы, дети, – сказал он; – что вас воспитывают и в молодых летах приучают к чтению полезных книг! В своей молодости я был лишен и дельных книг, и добрых наставников.

Девочка, таким образом, училась не только русскому, но и немецкому и французскому «ученью», о необходимости которого для своих сестер настаивал и Меншиков, и знала несколько языков. Для того времени и это уже был великий шаг женщины к новой фазе ее гражданского вочеловечения.