Планета матери моей (Трилогия) - Джамиль Алибеков

— При желании работа найдется для каждого.

— Проповедуй на собраниях!.. Ты не спрашиваешь, почему я вышла за Билала? — Она ухватилась обеими руками за край стола, так что костяшки пальцев побелели. — Скажу. И можешь меня презирать сколько вздумается! Видишь ли, в эту пору среди моих подруг появилась мода выскакивать за умненьких перспективных мальчиков моложе себя. Все равно, что красить в рыжий цвет волосы и носить брюки. Не все ли равно мне было тогда? Я ведь ни во что не верила, ничего не ждала…

— Халима! Вот это и есть самая опасная «мода» — твое безверие! Скепсис, цинизм… Но дешевка схлынет, как накипь.

— И что явится на смену?

— В мире столько прекрасных, интересных вещей!.. Халима, дорогая, безверие хуже, чем врожденная слепота. Человек становится не только беспомощен перед жизнью, но и враждебен ей.

Она слушала меня, опустив голову.

— Кое во что я продолжаю верить, — произнесла совсем тихо. — Верю в любовь, которая вечно манит к себе и вечно недостижима… Сильное чувство на всю жизнь способен вызвать лишь мужчина, сдержанный в признаниях.

— Тогда тебе повезло! Из Билала слова лишнего не вытянешь, — поспешно вставил я.

— Но я не люблю Билала! Ты это хотел услышать? И никогда, никогда не любила!

Я невольно оглянулся: прикрыта ли дверь на кухню? В замешательстве перевел взгляд на самодельную картинку: клюквенный закат и кособокие утки.

— Испугался? Я сама говорила мужу не раз. А про себя корила еще кое-кого, кто причастен к этой истории.

Я молчал. С трепетом ждал, что Халима назовет, кого она винит в своем несчастливом замужестве. Неужели ее печальный брак без любви на моей совести?.. Ожидание стало невыносимо, и я заговорил сам. Торопливо, сбивчиво. Хвалил Билала, прямо-таки превозносил его до небес! Кто еще в его возрасте так блестяще защитил диссертацию?! Пользуется таким уважением в научных кругах?! Столь заслуженно носит звание профессора, должно быть самого молодого в Азербайджане!

Она слушала не перебивая, с какой-то унылой покорностью.

— Что ж, — вздохнула наконец, — ты так хорошо изучил состав золота, что можешь плавить его сам. Тебе есть за что благодарить Билала. Как знать… Уважение к моему отцу Зафару-муэллиму, настырность Баладжи-ханум могли принудить и тебя оказаться на его месте…

— Халима! Давай больше никогда не говорить о прошлом. Жизнь не только горбит спину, она учит человека благоразумию.

— Ты хочешь сказать, что мы уже не молоды. Можешь не повторять. У меня достаточно седых волос. — Она обеими руками приподняла пышную массу влажных кудрей. — Не удивляйся. Я их крашу.

Тон, каким она это произнесла, напомнил мне прежнюю взбалмошную Халиму. Она хвасталась сединой, как ребенок игрушкой! Не ощущая ни груза прожитых лет, ни сердечного удручения перед недалекой старостью.

— От ранней седины есть верное средство, — шутливо бросил я. — Надо, чтобы их повыдергала ручка младенца.

Не знаю, как она приняла намек. Дверь скрипнула, и боязливая девочка мышкой скользнула в комнату.

— Сестра, — с легким упреком проговорила она, — ужин готов.

Я поспешно поднялся с места:

— Мне пора. Как жаль, что не дождался Билала. И где это Билал запропастился? — Я нарочно повторял его имя, чтобы рассеять подозрения крошечного существа, которое бросало на меня ревнивые, беспокойные взгляды. — Прошу, передайте Билалу, что я непременно хочу его видеть. Скажи, дочка, ваша собака привязана?

Девочка впервые улыбнулась:

— Она не обижает гостей, дядя. Если хочешь, я ее отзову.

— Не надо, — вмешалась Халима. — Сама провожу.

Когда мы вышли во двор, Луна и Венера сияли еще роскошнее. Небесный художник выбрал для них достойную раму: затихшую землю и безбрежные небеса.

— Полюбуйся, Халима! Какая красота!

Она в легком замешательстве оглянулась, не зная, куда смотреть.

— Ах, это… Тебя привлек сельский пейзаж?

— Не угадала. Взгляни на небо. На кого, по-твоему, похожи месяц и Зохра? Звезда словно прелестный ребенок. А месяц сходен с тележкой, которую деревенские ребятишки мастерят из арбузной корки. Шаловливая Зохра тащит тележку по стране звезд, словно по цветущему лугу. Она станет срывать звездочки одну за другой, пока не наполнит тележку доверху, и тогда отвезет в подарок матери.

Помолчав, Халима спросила:

— Все еще сочиняешь стихи, Замин? Одно время я надеялась, что ты станешь настоящим поэтом. Жаль, ошиблась. Пожалуйста, если зарифмуешь свою фантазию, пусть небесный ребенок везет арбузную тележку отцу, а не матери. Мне надоело даже слышать про арбузы!.. — И проворно добавила, чтобы не обидеть меня своей иронией: — Как ты назвал эту звезду?

— Зохра. У нас она зовется просто Дан улдузу — утренней звездой.

— Есть такой эстрадный ансамбль «Дан улдузу», — пробормотала Халима.

— У римлян утренняя звезда именовалась Венерой. Но мне больше нравится имя Зохра. Это имя моей матери. Древние считали Венеру священной. И в самом деле! Что более священно, чем мать, начало всякой красоты?

— Говорят, есть народы, у которых женщина презиралась, — задумчиво сказала Халима. — Не знаю, о чем же они тогда пели в песнях? — И вдруг с придыханием у нее вырвалось из самой глубины души: — Не покидай меня больше! Не уезжай…

Сколько мыслей и опасений осаждали сознание, пока я ехал к дому Билала! В кромешной тьме они безжалостно грызли мозг. На обратно пути лишь одна жалобная нота звенела скрытыми слезами: «Не покидай…»

5

В середине рабочего дня Сейранов принес зеленую папку:

— По поручению товарища Латифзаде. Велел передать вам.

— Что это?

— Скоро отчетно-выборные собрания в колхозах. Кое-кого из председателей придется заменить. Здесь список кандидатур.

— Прекрасно. Выберется время — обсудим. Это ведь не срочно? Я хочу получше разобраться в местных делах.

— Время терпит, — охотно согласился Сейранов, уловив мою мысль.

Однако, оставшись наедине, я немедленно потянулся к папке. Документ оказался на редкость лаконичным: в одной графе название колхоза, в другой — фамилия предполагаемого кандидата. Ни характеристик, ни оснований.

Я позвонил Латифзаде, заместителю по идеологии:

— Вы видели список председателей колхозов?

— Проглядел. Вообще-то этим у нас занимается первый секретарь… А что?

— Ничего. Благодарю. — Я положил трубку.

Мои личные воспоминания о колхозных перевыборах были весьма скудны. В первый военный год крестьянский сход прошел горячо и заинтересованно. По радио тогда еще никого не созывали да и объявлений не вывешивали. Уже за несколько дней селение гудело! Помню наскоро намалеванный лозунг: «Проведем собрание с большевистской критикой!» Слово «критика» было малознакомо; в школе его не употребляли. Но на сходе заговорили о недостатках, и я понял, в чем дело. В одной бригаде до сих пор не кончили пахоту. На мельнице не выписывают квитанций. Поливные канавы не очищены. Дети председателя не вышли на общий субботник. Водовоз жаловался: просил у бригадира пару волов, чтобы месить саман для кирпича, а тот его обругал: «Сам топчи грязь, если тебе нового дома захотелось!» «Бригадир прав, — сказал председатель, — волы нужны колхозу». Но водовоз возмутился: «Ты горазд критику душить! Не надо нам такого председателя!»

Когда я уже учился на водительских курсах, перевыборные баталии длились по трое суток, пока наконец сельчане не сказали тогдашнему руководителю района: «Есть у вас толковый человек на примете — привозите. Пощупаем, что за птица. Но если и он станет радеть «своим», такого нам даром не надо!»

Пробежав все это мысленно, я снова набрал номер Латифзаде:

— Может быть, соберем у меня актив? Поговорим о будущих колхозных председателях. Какие люди нам нужны?

— Я передам ваше распоряжение Сейранову.

Работая уже больше двух недель бок о бок с Латифзаде, я все пытался разобраться в его характере. Бросилось в глаза, как он ел: откусывая хлеб, держал раскрытую ладонь возле рта, ловил крошки. Когда трясут тутовое дерево, тоже расстилают палас под ветвями, чтобы ни одна ягодка не затерялась. Ел он обстоятельно, со вкусом. А вот говорил бесцветно, готовыми газетными фразами: «Меры будут приняты», «Указания даны», «Решение поэтому вопросу готовится…» Ударение у него ставилось всегда на последнем слове, что придавало речи нудную искусственность.

Ну, а что еще, кроме чисто внешних примет, мог я сказать о Латифзаде? Пожалуй, пока ничего. В Баку его рекомендовали мне как «надежного работника», хорошо разбирающегося в идеологических вопросах. Но такова обычная дежурная характеристика! Обо мне тоже сказали: надежный товарищ. В нас обоих предполагалось одинаковое качество: уменье руководить. А ведь мы такие разные! Я был бы более польщен, услышав о себе: справедливый, бескорыстный, располагающий… Конечно, слово «надежный» многозначно. Оно исключает, например, корыстолюбие — болезнь последнего времени. В ловушку стяжательства попадают даже заслуженные люди, облеченные большим доверием, на высоких постах. Одними заклинаниями «чур меня, чур!» от гнусного поветрия не спасешься. Нужно хирургическое вмешательство. Резать придется по живому…