Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин

«Ѩ хотела бы ломать кости и сминать их в / Ԙбала» Недеогло на первый взгляд недалеко от «Я хочу быть автоматом, стреляющим в лица» рэпера Хаски, но строчка Хаски одновременно цинична в своем упоении разрушением и при этом конформна (в смысле улавливания тренда). Юс малый йотированный и лигатура из мокшанского алфавита у Недеогло как бы тормозят постулируемое в строках «прямое действие» – а заодно и подвергают его сомнению: разложив лигатуру на две буквы, мы получим разочарованную констатацию, сводящую на нет агрессивный порыв. Остановить собственный кулак на лету и попробовать разобраться, в чем дело (заставить себя нырнуть в варево из цитат, от узнаваемых повседневных реплик до изнасилованных строчек Окуджавы), – да, по нынешним временам это радикальный жест. И тем интереснее, что если отойти на расстояние, смотреть на всю книгу Недеогло целиком, то эти циклы остановок и стартов, разговоров с собой и подразумеваемыми собеседниками, цитат и флэшбеков складываются все же в ощущение непрерывного яростного потока.

Поэт противопоставляет свой язык конформистскому языку обывателей: у этой стратегии долгая история. Недеогло вносит в нее свежесть благодаря простой словесной игре: она начинает говорить о языке как об органе, рассказывать о перенесенной в детстве операции на уздечке (до которой она не могла говорить членораздельно); пишет, наконец, что ее язык похож на хуй. Это, само собой, окрашивает тему использования языка бесшабашным эротизмом – а заодно и рисует образ какого-то другого биологического существа, взирающего на мир остраненно и в то же время с грозным желанием:

ʁ̤̌ ԉюЂԉю г̄ԉубокой ноӵью выпоԉӡ̦ать из ԍвоегоԉогова в круг̄ԉосутоӵнӹй таЂаӵный магазин задвуϗ̀ԍиг̄аретной пачкой джарума со вкуԍом ϗ̀вәздiкiи вӹкуривать обҿ одновременно, поӂирая г̄лåзåмипустой u густой ԉитҿйный проԍпҿктпотом ʁ̤̌ ԉюЂԉю возвращаться и очењ доԉг̄орассматривать свои острые кԉыки в зеркаԉе terrible beauty is born

Вместе с тем эта инаковость – обманчивое, неверное впечатление. Недеогло, вслед за Ярославом Могутиным, вводит в русскую поэзию радикализм, непримиримость желания, вскрывает потенцию говорить-как-чувствуется, особенно если чувствуется предельно неконвенционально. И, разумеется, в сравнении с этим экивоки языка политических эвфемизмов, языка-импотента, языка «человека с рыбьими глазами» выглядят особенно блекло.

и сөлв~о ыбло~ ВО˚˚ЙĦАкотороепереводится на идиотский как а н т о н и м  м и р а<…>но смелое сердцеврага не боитсяи человека с рыбьими глазамитем пачесе час

Смелое сердце – источник диатриб по адресу и того самого человека с рыбьими глазами, и порожденных его царствованием языковых миазмов («чем строже будут ваши мудацкие законы / тем мне слаще будет их нарушать») – но, между прочим, и «унылой неолиберальной культуры»: «я лучше буду / страстью и дерзостью оснащенной / унылой неолиберальной культурой / отмененной».

С одной стороны, работа Недеогло производит впечатление следующего шага в «поэзии прямого действия». Это действие нерасчетливо, оно совершается, пока горит топливо, – а топлива много, Å ТĒ β ӃʘМ++НЄТ ԈЮѢВɩ͛ ӸДУ̊Т++ĦѦХӰ̊Й. С другой стороны, сама идея «нарваться на отмену» настораживает: манифестированное в стихах стремление к интересной биографии в какой-то степени подрывает «горящий наружу» месседж, хотя и согласуется с авангардными стратегиями жизнестроительства. Многое из того, что произносит в своем огромном монологе Недеогло, нуждается во втором прочтении. «я ненавижу мужиков / за то что они боятся падения в теперь / падения во мгновения / вечности заполнения / рекой времен моей …. / затопления / я ненавижу что вам страшно что вы не можете / со мной управиться» – окей, это понятно, а с другой стороны, так ли нужны говорящей те, кто в самом деле смог бы с ней управиться? «пархатые соотечественники / вы все выделяете желудочный сок / но не ту да / отмывая кровь с флага так называемой свободной россии» – допустим, а зачем тут отчетливо антисемитский эпитет? (При том, что мотив национальной идентичности занимает в книге не последнее место.) Словом, это книга, (к, о) которой стоит задавать вопросы – если вас не снесет ее первоначальным напором.

Владимир Богомяков. Грузди с морозными звездами. Тюмень; СПб.: Красный матрос, 2023

Горький

Поэт, философ, участник и свидетель сибирского панка Владимир Богомяков работает в неизменной манере, прекрасно вписывающей его новую книгу в поэтический мир издательства «Красный матрос». Казалось бы, это мир нонконформистской лихости, объединяющей несколько поколений позднесоветских и постсоветских неформалов, но у Богомякова лихость всегда отстранена некоторой дистанцией опыта, заявленным в стихах умением ничему не удивляться. Получается книга, в которой благостность чередуется с меланхолией; упомянутая в одном из стихотворений «панковская небесная челеста» – хорошая музыкальная ассоциация.

О меланхолии стоит поговорить подробнее: у Богомякова есть тексты, объявляющие о ней с ходу («Какое грустное кино, / Как доктор в ночь идет за водкой»), но гораздо чаще ее делают финалы стихотворений – традиционно самые сильные, самые запоминающиеся части.

Собаки загрызли меня у пекарни.Шли по дороге какие-то парниПоклониться могиле Чебаркульского Славика.Поклониться могиле Морозова Павлика.Поклониться могиле Владимира Глухова.Пусть земля всем им будет пухом.Воют под землей подземные динозавры.Полыхают над землей небесные пожары.А здесь на земле только грязь и усталость.И ничего моего не осталось.

Собаки – те обитатели этой грустной космологии, на которых Богомяков часто обращает внимание; «будьте как собаки» – своего рода вариант «будьте как дети» (например, один из персонажей Богомякова, блаженный Петр Вениаминыч, живущий в конуре, называет себя «собачкой с отвалившимся хвостом»). Это, впрочем, не единственные представители богомяковского бестиария: еще тут есть волки, кошки, загадочно-пугающие воробьи, почти животный «одинокий коронавирус». Склад ума автора позволяет оживить что угодно. «Вы говорите: „Вчерашний арбуз был вкуснее“. / А этот арбуз обижается, ведь он же хотел угодить / Со всем своим угодливым анимизмом». В антураже обидчивых арбузов, тех самых груздей с морозными звездами, бутылок заполярной граппы живут и снятся удивительные люди – но, как уже было сказано, не вызывают удивления у автора: «Приснился застреленный Владислав Листьев. / Хочешь, говорит, гамбургер из сухих листьев?»; «Все приходят во сне, кроме мамы. / Да я уж привык». Меланхолическое откровение – в том, что все эти сюрреалистические явления, иногда напоминающие не о панке, а скорее о песнях БГ, заведомо иллюзорны:

Загадал мне загадку таежный человек Петр Лапшин:«Почему наплевать, если свалятся с моста пять машин?»Мы допивали гидролизного спирта последние граммы.«А потому, говорит, на них наплевать, что все они голограммы».

Соответственно, важно выбрать свое отношение к этой иллюзорности. Можно, например, пригорюниться, поняв, что ты «лишь ветер, что дует без направления», а можно спеть Песенку веселого палтуса:

Я – палтус.Я – морской оболтус.Хожу я по морям туда-сюда.И вместе с крабомВыносят бабамМеня на траурной тарелке, господа.За ваши пляски огневые,За цепочки пищевые,Глобальное сниженье цен.Идет-гудет антропоцен.

Можно было бы придраться к заведомо «ерундовым» сюжетам и экспозициям, которые сочиняются ради того, чтобы эксплуатировать устоявшуюся поэтику. Но штука в том, что ерунда – вполне легитимный повод