Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние (сборник) - Юлиан Семенов

…«Волгу» Серго вел сам; шоферскую ставку принципиально сократил, хотя по штатному расписанию ему полагался «двусменный» – не мог лишить себя радости держать в руках руль. Машину он вел мастерски, шины скрипели на поворотах, но Костенко видел, что Серго не лихачит, лишь чуть играет – и с собою, пятидесятилетним полковником, и с ним, своим московским шефом, и с прохожими курортницами, и с небом, и с солнцем – ну и слава богу, значит, хороший человек, тихони всегда носят камень за пазухой.

– На тебя «телег» не было, что часто резину меняешь? – поинтересовался Костенко.

– Дважды разбирали, – ответил Сухишвили. – Я молчал, пока мог. Я молчал более двадцати минут, пока ягуаны высказывались, а потом я положил им на стол счета. «Езжу на своей резине, счета оплачены лично», – и вышел. О, какая там воцарилась тишина, Славик! Я был самым счастливым человеком в тот вечер, клянусь жизнью!

– Во время воцарившегося молчания, которое так тебя обрадовало, они обдумывали, как бы схарчить Сухишвили с другой стороны. Найти какую-нибудь тайную подругу. Или доказать, что твой дядя Вано пристроил слишком большую веранду. Или что ты часто меняешь костюмы. Это было затишье перед новой битвой, Серго. Не будь наивным. Желание подсматривать в замочную скважину пришло к нам от древних, так просто от этого не отделаешься.

– «Так просто»? Значит, мы обречены на эту дикую нервотрепку?!

– Пока – да. Победит постепенность. Если мы сможем не дать разгуляться, если выработаем в себе некоего рода парламентскую сдержанность, этот скважинный историзм постепенно отомрет. И еще он должен отмереть потому, что люди стали жить лучше. Чем больше будет машин у народа, чем красивее дома, веранды, дачи, мебель, чем лучше холодильник и телевизор, тем меньше поле для склоки и доноса. Декретом склоку не изживешь, Серго. Увы.

– Я не согласен. Смотри в лицо фактам.

– Там, наверху, не очень натоптали?

Сухишвили не понял, посмотрел на Костенко удивленно.

Тот снова усмехнулся:

– Дедуктивный метод. Ты про лицо фактов, а я про отчлененную голову…

– Я приказал выставить оцепление, но ведь ты наших горцев знаешь – каждый сам себе Шерлок Холмс, должен все увидеть своими глазами и сразу же назвать имя преступника…

– Это очень страшное дело, Серго, я бы хотел ошибиться, но дело, которое мы сейчас крутим, очень страшное, не было таких на моей памяти.

– А Слесарев, который перестрелял четверых в Сокольниках?

Костенко покачал головой:

– Там – истерика алкаша-садиста, дорвавшегося до пистолета, а здесь все по нашей части, противостояние профессионалов.

– Тадава меня держал в курсе дела…

– Хороший он парень?

Сухишвили ответил убежденно:

– Штучный.

– То есть?

– В тебе есть только один изъян, Славик, – ты не охотник. А каждый охотник знает, что лучшее ружье – это штучное, а из всех штучных – самое блистательное сделано петербургским мастером Иваном Алешкиным, который всю жизнь страдал от того, что мир возносил ружья бельгийца Пёрде, а его, алешкинские, не знал вовсе. И на стволе одного из своих ружей, штучных, конечно же, он выгравировал озорные слова: что, мол, имей в виду этого самого Пёрде Иван Алешкин.

– Смешно, – сказал Костенко. – И очень достойно… Тадава тебе про пальчики, которые мы нашли в квартире Петровой, ничего не передал? Жуков на связь к нему не выходил?

– Передал. Грузин грузину обязан все в первую очередь докладывать, – рассмеялся Сухишвили.

– Грузин в первую очередь должен все докладывать своему шефу, – буркнул Костенко. – Развели, понимаешь, национализм…

– Он уж после твоего звонка вышел на связь, Славик…

Костенко убежденно сказал:

– Ты стареешь, Серго, ты оправдываешься, а я просто-напросто неловко пошутил. Я стал плохо шутить, я замечаю это за собой и думаю пойти к невропатологу. Серьезно.

– Уволят, как психа.

– Пенсия хорошая, Маня защитилась, на старость хватит. Заметил, у нас люди боятся ходить к невропатологу или – того хуже – к психиатру?

– Конечно, стыдно.

– Одно слово, дикий горец, – вздохнул Костенко. – А на Западе такое посещение стоит пять пар обуви.

– На каучуке?

– На каучуке – три. Ну, что с пальцами?

– По картотеке не проходят. Судя по объему – принадлежат женщине.

– Это со шкафа в квартире Петровой?

– С тайника такие же.

– Не верю, – отрезал Костенко.

– Почему?

– А вот на это я ответить не могу, Серго. Ни себе, ни тебе.

…Конечно же, вокруг было натоптано.

«Впрочем, – подумал Костенко, – что я хотел найти? Следы? Чьи? Милинко? Мне ведь так хочется этого, я ведь чувствую, что это он нашкодил. А кого он на этот раз зарезал? Зачем ему надо было приезжать сюда из Коканда? А это зависит от того, когда он убил женщину. Петрову? Чтобы избавиться от свидетельницы? Значит, она с ним вместе рубала бедолагу Миню? Почему я вцепился в эту версию? Ах да, потому что по паспорту Минчакова здесь, в Адлере, получили с аккредитивов деньги. Пятнадцать тысяч. Надо точно выяснить, когда Петрова навещала тетушку. Поднять все билеты на Коканд. А если поездом? Нет, по почерку этих людей поезд надо исключить: из Адлера, с пересадками, в Коканд? А может, именно так? Если, тем более, с ними был не только один самородок, который Минчаков купил у Спиридона. Или своровал? Нет, видимо, купил. Кстати, надо позвонить Жукову, чтобы подняли путевые листы, где накануне был Милинко, не мог ли видеть, как гулял Спиридон Дерябин вместе с Минчаковым? Может быть, он зафиксировал тот момент, когда Минчаков брал самородок и отдавал деньги? Скорее бы ОБХСС раскопал что-нибудь по “Центроприиску”. А что он хранил в тайнике? Пальцы-то Петровой. Значит, она хранила? Он. Говорил ей что делать, она послушно выполняла. Ну а отчего не она? Слабый пол и другие рассказы? А может, в данном именно случае в ней сокрыт дьявол? Я блуждаю в потемках, я уперся в свою версию без каких-либо серьезных на то оснований – разве нет? Как этот израильский Иван писал: “Прав Гриня, там без денег делать нечего, погибнешь”. А откуда это знает Милинко? Он что, бывал на Западе? Судя по документам – нет. А почему водку пил маленькими глотками, смакуя? Так ведь у нас не пьют, так пьют там».

Костенко перешагнул через красную веревку, которой было огорожено место происшествия; опустился на корточки перед мешком – в нос ударил сладкий трупный запах; на мешковине лежали полусгнившие ноги, туловище, руки с обрубленными кистями.

– Ни головы, ни пальцев, – шепнул Сухишвили, опустившись возле Костенко.

«Он очень удобно устроился, – машинально отметил Костенко. – Как всякий горец. Эстетика общения мужчин вокруг костра. А мы так не умеем, со стороны посмотришь – присел по большой нужде».

– Кто развязал мешок? – спросил он негромко, зная, что вопрос его услышат и ответят незамедлительно.

– Пасечник, товарищ полковник!

– Где он?

– Здесь я.

– Каким узлом был завязан мешок? – спросил Костенко.

– Я не знаю, – ответил старик, присевший рядом с Костенко и Сухишвили. – Я как потянул, так он сразу и развязался, не успел заметить.

«Надо поторопить того чудака, который нашел мешок в Магаране, – подумал Костенко. – Кажется, его фамилия Крабовский, интересный человек. Люди, над которыми смеются, сплошь и рядом умнее тех, кто смеется».

– Что ж мы с тобою имеем, Серго? – тихо спросил Костенко. – Твое мнение?

– А мы ничего не имеем, – убежденно ответил Сухишвили. – Пошли в чебуречную, там чай поставили, мясо варят…

– Байство это – заставляешь пастухов кормить мясом тбилисское начальство.

– Славик, я ждал этого упрека, только не от тебя. Показать счет? Я мясо купил в Сухуми, пока тебя ждал. Здесь до официального открытия сезона в мае с голода помрешь, мы ж запланированные, во всем, до предела. Записано, что открытие с пятнадцатого – раньше ни-ни, а снег, может, в этом году в апреле сошел. Кого волнуют пятнадцать дней, которые и курортникам радость дадут, и государству пару миллионов прибыли?!

Костенко поднялся, обнял Сухишвили и сказал:

– Серго, будь проклят наш профессионализм: лежит труп, а мы с тобой черт-те о чем, и сердце не разорвалось…

– А откуда ты знаешь? Может, разорвалось. Ты ж не чувствуешь, когда оно рвется, только локоть болит и в предплечье отдает, клянусь матерью…

Работа-VI [Москва]

1

Тадава пересмотрел все документы, собранные им за эти дни в архивах, прочитал еще раз письмо лейтенанта Игоря Северского деду и отправился в Покровское-Стрешнево, к Серафиме Николаевне, предварительно позвонив.

Ехал он с одним лишь вопросом: «Кто такой Трифон Кириллович, жив ли, а если жив, то каков его адрес». Ему казалось, что вопрос, связанный с памятью Шахова, которого она безответно и преданно всю жизнь любила, задавать по телефону бестактно.

– Ну как поживаем, Серафима Николаевна? – спросил Тадава, протягивая женщине коробку конфет.