Путешествия англичанина в поисках России - Николас Бетелл

Тогда же до нас дошли вести, что лидеры «Солидарности» были очень расстроены тем, что мы приехали в Польшу в столь острый момент и встречались с польской делегацией, которую возглавлял руководитель официального коммунистического профсоюза. Засыпая в ту ночь, мы чувствовали, что наш приезд был большой ошибкой.

На следующее утро из Варшавы приехал писатель Нил Асчерсон с тревожными новостями. Активист «Солидарности» Онышкевич был приговорен к трем месяцам тюремного заключения за «клевету на государство» во время выступления для Би-би-си. Суд состоялся в то утро в семь часов и длился двадцать минут. Таким образом власти пытались избежать шумихи, но их убогое притворство вызвало огромный резонанс, не сравнимый с суровостью приговора. Жена Януша Йоася родилась в Великобритании, и многие из нас знали ее семью. Сам факт этого скорого суда в день двусторонней встречи с британскими экспертами был едва ли не хуже самого преступления. Это была политическая ошибка.

Новость тут же распространилась среди собравшихся. Я предложил переключиться на обсуждение судьбы этого человека, которого многие из нас знали лично. Несколько лет назад он был участником круглого стола от польской стороны. Я сказал, что он должен быть с нами, в Розалине, а не в варшавской тюрьме.

Затем британская делегация удалилась в другую комнату. Члены парламента и журналисты высказались за временное прекращение переговоров, тогда как наш председатель Марк Бонэм-Картер и академики были за продолжение дискуссии. Их поддержал и британский бизнесмен, убеждавший нас в необходимости налаживать долгосрочные торговые связи несмотря ни на какие трудности. «Для политики и неделя может быть долгим сроком, но для бизнеса бывает мало и десяти лет», — заявил он. Норман Реддауэй, бывший британский посол в Польше, выдвинул аргумент о том, что государство нельзя винить за решения, которые принимает его независимый суд. Его поддержал член парламента от лейбористской партии Фрэнк Филд.

Я нагнетал напряжение. Невозможно оставаться в гостях у тех, кто отправил нашего друга в тюрьму без особой причины. Если мы это сделаем, то потом заплатим высокую политическую цену за то, что в самый ответственный момент покинули движение, которое может создать следующее правительство Польши. Я дал понять, что уеду из Розалина, независимо от того, какое решение будет принято. После споров большинство приняло эту точку зрения, и Бонэм-Картеру выпала незавидная доля доложить польской стороне о том, что мы больше не желаем дискутировать с ними за одним столом. Маленькими группами мы ходили по двору, ожидая нашего делегата, и вот он появился — бледный, смущенный и ужасно расстроенный; как я позже узнал, он переживал за то, как наша резкость повлияет на его будущие деловые встречи, и обвинил меня в организации скандала. Он сделал так, чтобы я больше никогда не принимал участие в этом круглом столе.

Польские делегаты-коммунисты, окрестившие меня «главным зачинщиком» разлада, присоединились к общему шуму во дворе и вылили на меня ушат обвинений. Меня называли разжигателем войны и хулиганом. Мы собрали свои вещи и вернулись в Варшаву — кто на частнике, а кто в автобусе, присланном британским посольством. На следующее утро 8 мая часть из нас отправилась на службу в церковь св. Станислава, чтобы почтить память отца Попелушко. Затем многие улетели домой.

Я же сел в поезд, на следующее утро в 6.07 прибыл в Гданьск и получил приглашение на обед к отцу Генриху Янковскому, только что вернувшемуся из милиции, куда он ходил, чтобы вернуть милицейскую дубинку, оброненную во время нападения на церковь св. Бригитты. Мы обсудили идею с «планом Маршалла», и Адам Мих-ник, скрывавшийся в доме священника от правосудия, сказал, что в интересах Горбачева было бы организовать диалог между правительством и «Солидарностью». Это было единственным способом предотвратить обвал экономики главного союзника СССР. Затем я присутствовал при телефонном разговоре между епископом Гданьским и шефом местной милиции, во время которого они обсуждали окончание забастовки. Это был странный спор, касавшийся промышленности, в котором руководство представляла милиция, а рабочих — церковь.

Дом Янковского был центром поддержки Валенсы и его сторонников, находящихся за заводской стеной. То и дело там появлялись местные мальчишки, забирали пакеты с едой, одеждой и письмами и пробирались на завод через дыры в заборе. Я хотел последовать за этими гаврошами, поскольку другого шанса поговорить с Валенсой у меня не было, но Янковский предупредил, что это вызовет проблемы, даже если я и не попаду к забастовщикам. Янковский попросил одного из парней пройтись со мной вокруг завода.

Не успели мы отойти от дома подальше, как у меня возникло чувство, что мы не одни. Внезапно появились люди в голубой форме, обыскали меня, отобрали паспорт и фотоаппарат, скрутили и куда-то повели. Потом запихнули в милицейский фургон, где люди, охранявшие завод, могли отдыхать. Видимо, они дежурили всю ночь. Одни читали комиксы, другие с громким храпом спали в странных позах. Орудия подавления висели на крючках, а автоматы и гранаты со слезоточивым газом валялись на полу. Меня обуревало странное чувство: я впервые был арестован, но волновался не за себя, а за моего молодого спутника. Мне они ничего бы не сделали, я был уверен в этом, но у юноши были работа и семья. Через несколько дней я улечу в Лондон, а ему оставаться в Гданьске.

Минут через двадцать меня на милицейской машине доставили в ветхое милицейское отделение на окраине города и передали для допроса службе безопасности. Агенты, одетые в штатское, не отличались вежливостью и отказали мне в просьбе вести допрос на моем родном языке. Они хотели узнать, что я делал в Гданьске, почему говорил по-польски и зачем фотографировал. То, что я являюсь вице-председателем комитета по борьбе за права человека Европейского парламента, не произвело на них впечатления. Они мне порядком надоели, и я сказал им, что в Польше пора начинать перестройку. СССР Мог бы много чему научить польскую милицию, сказал я, и им не помешало бы взять уроки учтивости у сотрудников КГБ, которые были гораздо вежливее, когда два месяца назад допрашивали меня в московском аэропорту. Это вывело агентов из себя. Мнение о том, что русская милиция более учтива и цивилизованна, чем польская, вызвало их сильнейшее негодование. Вот тут-то их начальник почувствовал, что пришло время связаться с Варшавой. Я ждал пятнадцать минут в коридоре возле кабинета, пока он рассказывал по телефону, что было проделано, и просил совета, как поступить дальше.

Не знаю, что ответили из Варшавы, но агенты, натянуто улыбаясь, сказали мне, что произошла ошибка, и вернули фотоаппарат