Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

Храмов не заметил, что Поляков тоже перешел с ним на «ты». А Поляков подумал, что так даже удобней – на «ты».

– Случалось, – согласился Храмов. – Только в меня за это не стреляли.

– А мне не повезло, – проворчал Поляков. – Может, дворник шибко возмутился?

– Сдурел, какие в наше время дворники? – искренне удивился Храмов. – А кстати, как ты вообще оказался на Фигнер? Ты ведь живешь на Грузинской. Чего тебя понесло невесть куда?

– Да ну уж, невесть куда! Скажешь тоже! Прошвырнулся немного по Звездинке, потом по Дзержинского, только начал поворачивать по Фигнер на Свердловку, а тут…

– Что? – резко спросил Храмов.

– Ну, это… не помню дальше.

– Ладно. Не помнишь, – покладисто кивнул Храмов. – Не помнишь так не помнишь. А скажи, ты никого не заметил, кто бы прямо перед тобой зашел в подворотню?

– Да вроде не видел никого, – ответил Поляков, для начала очень натурально изобразив раздумья. – А что такое?

– Да то, что Аксакова, та, что тебя потом нашла, вошла в свой подъезд минуты за три, максимум – за пять до того, как в тебя выстрелили. Ты не видел, как она входила? Одна она была или нет?

– Не видел я никого, – буркнул Поляков.

– Странно, – пожал плечами Храмов. – Потому что она тоже «прогуливалась» после дежурства. И тоже шла в обход, по Звездинке, потом по Студеной и по улице Дзержинского, хотя обычно идет домой от госпиталя дворами до Свердловки. Вы как будто сговорились с ней в тот вечер прогуляться. Правда?

– Нет. Неправда, – твердо сказала Поляков.

И отвел глаза, посмотрел на тумбочку.

Сегодня он уже мог чуть поворачивать голову. Самую капельку, но все же видел герань. И первое, что сделал, проснувшись, на нее посмотрел. Герань осыпалась. Лепестки горкой валялись на тумбочке, а на зеленых веточках оставались две-три нераспустившиеся красные почки.

В палату вошла сестра – очень хорошенькая брюнетка с синими глазками. То, что она именно брюнетка, легко мог увидеть каждый, потому что косая челка была выпущена из-под накрахмаленной косынки. Глазки же ее синие мгновенно начали кокетливо косить при виде Полякова. В принципе Поляков привык, что подобным же непостижимым образом начинали вести себя глаза буквально всех молодых женщин, которые только попадались ему на жизненном пути («Кроме одной, – немедленно уточнил он для себя, – кроме одной!»), и давно перестал обращать внимание на это явление.

– Доброе утро, товарищ майор! – весело сказала сестра. – Я сестра Евсеева, но меня все зовут просто Валечка. Проснулись? Суденышко желаете? Я сейчас пришлю санитарку. А потом умываться и завтракать, да? С непривычки трудно будет кушать лежа, но я вас покормлю сама. Как маленького мальчика, да? – игриво блеснула она глазами.

– Цветы, – прервал ее Поляков, который всякий дамский штурм унд дранг просто на дух не переносил, – они…

– Откуда здесь мусор? – возмутилась Валечка. – Надо немедленно убрать! Санитарка! – крикнула она. – Здесь нужно убрать. Что за свинарник тут развели?!

Поляков посмотрел на нее с некоторым любопытством. Не то чтобы он часто лежал в больницах (впервые в жизни, сказать по правде), но все же бывал в них, навещая приятелей, читал что-то о больницах в книжках, Вересаева, там, или Чехова, и твердо запомнил, что там к персоналу обращались несколько иначе. Сестер – да, их звали просто «сестра», «сестричка». Но просто так кричать – «санитарка»!.. Тем более что Валечка видит ее в палате, ту санитарку. Тем более что знает, как ее зовут. Синеокая красотка не больно-то вежлива. А впрочем, дело не в том. Похоже, она недолюбливает санитарку, вот и не хочет звать ее по имени. Ну хоть по фамилии назвала бы!

И Валечка незамедлительно исполнила его желание, заорав с нотками фельдфебеля:

– Аксакова! Ты чего там копаешься?!

Из-за простыни появилась Ольга.

– Здравствуйте, товарищ майор, – сказала тихо, но на Полякова не глядела. – Что нужно убрать?

Он ничего не успел ответить – был ошеломлен тем, какое бледное у нее лицо и какие тени под глазами. Да еще и жилка синяя у брови колотится. Кудрей не видно, косынка впивается в кожу, так туго завязана.

«Да, – подумал Поляков, – да… Вот уж в самом деле…»

Мысли были неопределенные, ему самому непонятные. В любом случае – додумать свою думу он не успел, потому что Валечка снова заорала:

– Что, не видишь, мусор? Откуда тут вообще какие-то обломки цветочные?

Ольга молча собрала цветы в горсть, взяла вазочку, сделала шаг за занавеску. И тут у Полякова прорезался голос:

– Погодите. Оставьте вазу. Принесите другие цветы.

Ольга наконец-то взглянула на него, но не в глаза, а так, по одеялу скользнула взглядом, он остановился где-то на уровне подбородка Полякова, тихо уронила:

– Хорошо.

Поставила вазу на место, зашла за простынку, а когда вернулась, руки у нее были пустые. Наверное, выбросила герани в мусорное ведро.

– Быстренько подай судно товарищу майору, – распорядилась Валечка, – а я пойду за завтраком.

Однако не тронулась с места.

Ольга наклонилась под кровать и достала эмалированную посудину. Стояла, держа ее в руках, и даже руки у нее были красные, что уж говорить о лице…

– Ну давай, – нетерпеливо сказала Валечка. – Что встала, учить тебя, что ли? Подними одеяло, потом бедра раненого, подсунь под них судно, а мочеприемник между ног.

– Я сам, – глухо сказал Поляков.

– У вас не получится, – наставительно сказала Валечка. – Санитарка вам поможет. Ну что ты копаешься, Аксакова?

Ольга закрыла глаза, потом снова открыла и приподняла было одеяло.

– Оставьте! – рявкнул Поляков, ужасаясь того, что́ она сейчас увидит там, под одеялом. – Я сам, говорю же!

Он представил, что она обнимет его, как обнимала тетя Фая, как приподнимет, как подсунет под него эту эмалированную гадость, а потом аккуратно возьмет за то, за что брала тетя Фая.

Но тогда ему было все равно, как и за что его берет и трогает тетя Фая. Она была медсестра. Просто медсестра. А тут…

– Я сам!

И он резко отодвинулся.

– Ты совершенно криворукая, Аксакова, – с отвращением сообщила Валечка. – Давай-ка я сама все сделаю. А вам совершенно нечего стесняться, товарищ майор, это ведь такое обычное дело, а что естественно, то не безобразно.

И она присела на край кровати и уже схватилась за одеяло…

– А ну пошла вон, сука, – глухо сказал Поляков. – И если ты еще раз сюда подойдешь, я добьюсь, чтобы тебя вышвырнули из госпиталя и отправили на фронт. Вон пошла! – рявкнул он так, что голоса раненых, слышные из-за простыни, затихли.