Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Что повторял еще и потом, позже гораздо, и бедный Ницше.

Так вот, значит, рассматривать их не более, не иначе, чем мы рассматриваем комедии. И вот дальше очень интересно он говорит. «И поскольку… и так как печальные и жалобные истории – то есть рассказываемые в комедиях, в театре и так далее и так далее – так как вот жалобные и печальные истории, которые мы видим представленными в театре, нас так же развлекают, как и веселые, – печальные и жалобные истории нас так же развлекают в театре, как и радостные: действительно, если бы трагедия нас не «развлекала», то вряд ли мы ходили бы в трагический театр: развлекает! – и вот дальше мы увидим высокий смысл того, что Декарт называет «развлечением», – значит, дает нам столько же развлечения, как и веселые представления, хотя и исторгает из нас… из наших глаз слезы, вот точно так же и великие души, о которых я говорил, имеют удовлетворение в самих себе от всех вещей, которые с ними случаются, в том числе от тех, которые неприятны и невыносимы.

Так, чувствуя в теле своем страдание, они могут терпеливо выносить его и извлекать из этого испытания собственную силу, которая и будет их “развлечением” – в кавычках, конечно, «развлечением» – развлечением и радостью. Так же, как, видя своих друзей в какой-нибудь большой беде, они сочувствуют их несчастьям и делают все, что могут, чтобы освободить их от этого несчастья, и не боятся ради этого даже подставить себя смерти, если это понадобится.

Но, тем не менее, свидетельства, которые дает им собственное сознание того, что они этим самым исполняют свой долг и совершают высокое действие, эти свидетельства делают их более счастливыми, чем любая… более счастливыми, чем то несчастье, которое причиняют им боль и беда.

И, более того, даже великие удачи судьбы, выпавшие на долю великих душ, никогда их не опьяняют, с другой стороны, – то есть если из несчастий они извлекают то, о чем я сейчас говорил, а из “счастий” они не извлекают опьянения этими “счастьями”.

Помните, я говорил, что единственное зрелище, которое может пленить человека, это зрелище человеческой свободы, а не достижений. Зрелище того, что может человек, идя за какие-то пределы, поставив себя на карту в дерзком вызове судьбе, а не империя завоеванная, приобретенные богатства и так далее и так далее.

Так вот, они не опьяняются удачами судьбы и не делаются более наглыми, точно так же, как великие несчастья не повергают их наземь, и они не становятся настолько печальными от них, чтобы их тело заболело».

Мы видим, что Декарт при этом считал здоровье основой всей нашей жизни. Он говорил людям: будьте здоровыми! Об этом думайте. Будьте здоровы.

И он заключает: «Я боюсь, что этот стиль может показаться смешным (действительно, все, что я сказал, читая Декарта, может показаться смешным), если бы я писал это кому-нибудь другому (ну, как мы пишем вообще, чтобы опубликовать), но, – продолжает Декарт, – но поскольку я считаю, что Ваше высочество обладает в высшей степени благородной и высокой душой, то я надеюсь, что оно не сочтет наглым и смешным с моей стороны (так кончается письмо) вот все эти рассуждения».

А.П.: Опыт, извлекаемый из страстей, определяется тем, как человек проходит через соответствующие состояния: в зависимости от того, как он это делает, как и что ему удается сделать, и извлеченный опыт оказывается разным.

Если, говорит Декарт в этом письме Елизавете, человек способен удержаться при том, что именно он в этом состоянии делает, при том, что с ним именно происходит, а не слипаться с внешними обстоятельствами, то он получает свободу над своими страстями.

Стало быть, все та же тема свободы. Но тут она берется иначе, с другой стороны.

В каждом положении, говорит Декарт, есть обстоятельства, изменить которые не в нашей власти, по крайней мере – не полностью в нашей власти. Конечно, в той мере, в которой мы что-то все-таки можем сделать, чтобы изменить ситуацию в нужную сторону, мы должны попытаться это сделать – сделать максимум того, что можем, и по отношению к тому, что не полностью зависит от нас, – изменить «внешний» план ситуации.

Граница между внутренним и внешним проходит в этом случае совсем иначе, чем обычно: «внешнее» тут – это все то, что не находится целиком в нашей власти, а таковым может оказаться и что-то в обычном понимании «внутреннее» – положим, наши желания или привычки, наши способности или предрассудки. В наших реальных возможностях изменить внешний план ситуации всегда есть границы – часто весьма тесные и жесткие, и мы никогда заранее не знаем и не можем знать, где эти границы пройдут в каждом случае. Но в каждой ситуации, говорит Декарт, всегда есть нечто, что целиком в нашей власти. И в каждом случае это и есть самое важное для нас в нашем положении или, быть может, даже единственное, что вообще для нас имеет значение – действительное, духовное значение. Что вообще только и есть «наше», «мое», а не чье-то чужое, – единственное, что стоит того, чтобы из-за него «переживать»: бояться не достичь или, достигнув, не суметь сохранить, потерять, – единственное, за что мы как люди, быть может, должны нести ответственность, что только и составляет действительные события нашей жизни, – единственное, опыт прохождения через что нас как людей в этой нашей жизни и конституирует. Этим, говорит Декарт, и является то, и только то, что целиком в нашей власти!

Есть ли вообще такое? Не только «вообще», утверждает Декарт, но в каждом нашем положении, каким бы трудным оно ни казалось, всегда есть такое – или, быть может, опять же следовало бы говорить: есть место для или даже: можно высвободить место для того – что целиком в нашей власти.

Мысль Декарта развертывается здесь в рамках собственно философии и светской, не религиозной философии, – но опять же: трудно найти лучший и более прямой ход к ее пониманию, чем «замыкающий» ее на максиме, которая решительным и парадоксальным образом отделяет любовь – в христовом ее понимании – от всего, что привычно этим словом называется, но что – в силу этой максимы – таковой не является и быть не может. Ведь и любовь в новозаветном понимании – это нечто такое, для чего всегда есть место! Поразительная, невозможная, если вдуматься, вещь. И: немыслимая! Такая же невозможная и немыслимая, как и свободное человеческое действие, поступок – в декартовском их понимании, – как и самая мысль.

Любовь – феномен свободы. Если я подставляю вторую щеку потому, что так где-то написано, пусть даже и в евангелии, пусть даже это и сказанные когда-то Христом слова, я по сути не выполняю его заповеди, но нарушаю ее, не предан его откровению, но его предаю, ибо делаю это не из открытой им для меня свободы, не из любви, но в обход ее, в обход своего со-бытия другому, делаю по предписанию.

Если, положим, я подставляю эту щеку, чтобы меня не ударили уже по голове или же чтобы что-то сделать «с» другим человеком, пусть бы даже «для» него: как-то на него воздействовать, чтобы в нем что-то там «перевернулось», чтобы он что-то там понял, «пробудился» и т. д. и т. п. – если, словом, я делаю это «для того, чтобы», с умыслом, с расчетом – а это ведь есть расчет, попытка манипулировать другим человеком (как, впрочем, одновременно всегда и – собой, в чем, быть может, труднее дать себе отчет) – вот она «психотехника»! – если так, то никакого отношения к христовой заповеди и к ее исполнению, к следованию ей и к действию по ней все это не имеет и иметь не может! Все это не про то и не туда, все это нужно блокировать. Все это прямо противоположно тому, что христовой заповедью имеется в виду: манипулирование ведь тут невозможно и оно тут бесцельно, оно не достигает и не может достичь тут своей цели – той, ради которой вроде бы предпринимается.

В мире моего действия при этом ни для любви, ни для свободы, ни для Христа, ни, стало быть, для меня самого как свободного, духовного существа – для человека в новозаветном его понимании – нет и не может быть места.

«Стою здесь, не могу иначе!» – вот точка, где, по мысли Декарта, начинается человек, где ему есть место. Вот если поворот щеки есть только «продолженный» поворот моего сердца – безосновный, ни из чего, даже из писаной христовой заповеди не проистекающий и, заметьте: из нее не «выводимый», ибо никто за меня и заранее не может знать и не может мне извне и заранее сказать, что я должен делать вот здесь-и-теперь, – никто, даже бог, – так вот, только тогда – как это ни парадоксально – я действительно выполняю христову заповедь, ибо это всегда – одна, все та же, единственная заповедь: любви, то есть: свободы.

«Нельзя даже, – говоря словами современного философа, – вежливым быть из вежливости»! Даже такая вот, казалось бы, чепуха невозможна. Ибо наше действие при этом перечеркивает само себя, не достигая точки свободы, точки поступка. Если я свое действие, которое я хотел бы найти вежливым – а для француза, да еще и дворянина, в случае Декарта, вежливость, или «вежество», как говорили прежде у нас, – это нечто такое, что складывает внутреннее его существо, – если я свое действие выполняю только из знания того, что такое «вежливость», желая лишь соответствовать известному мне представлению о вежливости, соответствовать ожиданиям других людей, – это не есть «вежливость», но только имитация или симуляция вежливости, это только, как сказал бы вслед за Декартом Мераб Константинович, лишь «обезьяна вежливости».