Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством - Михаил Гефтер

Недостаточно представить Россию лишь пограничьем Европы и полигоном человечества, в ней намечается выход из всей коллизии. Выход — в воссоздании человеческого пространства, при уходе прежних его оснований в идее человечества. Вопрос, какую роль в этом сыграет то, что в недавнем прошлом именовали «культурой»? И что сегодня ею уже не является, и передвинуто в сферу повседневности.

— Культура массовеет, вульгаризируется — ты об этом?

— Идея человечества покидает нас, и культура вдруг осознает, что она избыточна! Первая перестает быть вдохновителем неосуществимого, зовущего на свершения вопреки утратам (здесь все революции и так далее), а вторая перестает сопротивляться воздействию истории на человека. Идет сражение за человека на том поприще, где он стал главным ресурсом. В нем самом заключен теперь единственный ресурс воспроизведения вида. Это смертельно опасно.

Есть же опережающие фигуры — воронежского Мандельштама или сугубо, казалось бы, ограниченного Италией Феллини. Но что значит ограниченность Италией у него? Что такое ограниченность Воронежем у Осипа? Это разговор о культуре, заново овладевающей повседневностью. Которая, признав приоритет повседневности, способна войти в нее, не теряя себя, — в этом весь вопрос для культуры. Причем без расчета на то, чтобы осуществиться «через века»!

Но с идеей человечества уходят понятия будущего и прошлого. Раз нет идеи, движущей человека неосуществимостью, нет и коллизии «будущее-прошлое». «Осуществимое будущее» не будущее — это экстраполяции. Они вне понятия будущего. Тем самым возник вакуум политики будущего.

Политика будущего возникает, когда мы говорим, что будущее — не настоящее. Оно должно быть выше, лучше; оно принесет человеку то, чего ему критически недостает. В силу этого человек рассматривал все предыдущее как пролог к себе, недовольному настоящим — которое превозмогал во имя лучшего, высшего будущего! Он выстраивал все свое существование как генезис, как родословную человечества. Без идеи человечества — откуда взяться будущему прошлого? На какой основе ему возникнуть?

— Ну хорошо. А если даже и нет такой задумки, а человек просто есть? Существует? День, когда ему удалось кое-что совершить, — хороший день, но бывает день, который ушел в песок. Человек — добытчик, человек — гедонист, да кто угодно, хоть ловкий бизнесмен.

— А если Кола Брюньон? Как тот краснодеревщик, о котором я тебе рассказывал, — находивший счастье в каждой изготовленной им вещи. Да он же молился Богу повседневности, она у него вся озарена светом! Ему не нужно было ничего, кроме моментов, когда он сам включался в историю или история вовлекала его в себя. Когда мой краснодеревщик пошел воевать и с Калининским фронтом вышел в тыл немцам к Витебску, не имея ни патрона в винтовке, он легко мог закончить войну для себя — но не закончил! В отличие от меня, который воевать не умел, краснодеревщик мой воевать умел, но не был движим антифашизмом. Он совсем не хотел воевать. Его призвала, завербовала, принудила даже — история.

— Чужая краснодеревщикам идея, замечу.

— Идея человечества — да она всем вообще кровно чужая! Она всегда идет извне вовнутрь и никогда не овладеет нутром человека полностью. Кроме тех, кто способен повести по этому пути всех или многих. Что ж это за вирус, который занесла древняя Иудея и который пошел-пошел после?

Вся сложная, дикая, кровавая и исполненная горних ангелов полета эта махина — вся она, я настаиваю — генетизирована и вошла в основной набор условий воспроизводства рода Homo sapiens. Но этот фокус кончается прямо сегодня. Что последует за ее упразднением? Какие повреждения в человеке? В чем откроется новый источник сопротивления унифицирующей экспансии человека — уже в роли главного ресурса воспроизводства вида Homo sapiens?

Или я вообще неправ, что не исключено? Я слишком озадачен судьбой России и идеей человечества.

— Если это и безумие, в любом случае оно логично. Но культура, с ее автономией, в твоей картине стала безработной, она не встраивается в общий ход.

— Меня не устраивает необязательность разговоров на культурные темы. Что такое культура? Мы возвращаемся к старой теме: если культура наше все, то зачем вообще это слово? Когда культуре пришлось предметом рефлексии сделать избыток себя самое, она присоединилась к коренной коллизии людей.

Культура конфликтна по отношению к человеку-добытчику, который — когда-то, где-то — превозмог обреченность вида. Воспоминание об обреченности и о том, что человек ее превозмог, дышит внутри культуры. Когда эта память утрачивается, перестав быть интимно-витальной для человека, то и культура становится избыточна.

— Миф глобализации именно в том, что «теперь человек сможет все».

— Это «все» базируется на его способности уничтожить себя и жизнь на Земле. По отношению к чему культура выступает в роли дуэлянта, бросает вызов, говоря: нет, брат, — не все! Она настаивает на том, что человек не должен уметь делать все. Только так откроется вход в Мир динамики разнообразного.

Идея человечества из проекта неосуществимого и двигавшего человека его неосуществимостью превратилась во что? Эта идея иссякла? Или она исчерпала свой ресурс неосуществимости, подобно Второму Пришествию? Нет, она дискредитирована осуществимостью — которая, перестав совпадать с утопией человечества, стала извращением его, оборотнем.

— Бердяев предупреждал об опасной простоте осуществления утопий в ХХ веке.

— Да, он вел к антиутопии, но после Сталина и этого мало. Что нужно исследовать? Я сказал, что человеку грозит утрата некоторых его решающих свойств. Но что это за свойства, которые, будучи непременными условиями воспроизводства вида, могут быть утрачены — тогда как физически вид продолжается? Что это за страшные моменты?

Несбывшееся человечество мнимо осуществилось глобализацией. Проект человечества сделался невозможным в его функции условия воспроизведения вида — зато в формах глобально осуществленного стал вероятным фактором самоуничтожения. Эта точка мне важна.

— Итак, история исчерпана, а породившее ее христианство живет?

— Классическое христианство удержалось тем, что успело отстраниться от прямого участия в истории, а коммунизм не успел. Ситуация холодной войны это для него вообще исключила. Произошел вторичный прорыв, принципиально несводимый к предпосылкам. Из сферы, где царила холодная война, в абсурднейшей перспективе панубийства человека и высших форм жизни вообще, идет прорыв к жизнедеятельности человека, где основным ресурсом будет уже не Земля, а сам человек.

221. Новая смертность рода Homo sapiens. Задача переоткрытия жизни

— В ХХ веке человек возвращается к тому соотношению с Вселенной, которое было сугубо небезразлично его архаическому предку. Он заново ощутил себя смертным родовым существом. Это ощущение вводит его соотнесенность с Вселенной в отношение к текущей истории. Человека озадачивает судьба Вселенной, в пределах которой он стал одинокой фигурой.

Это заново стало мерилом. А в XIX веке кому было дело, тысячу или миллиард лет просуществует Солнечная система? Нынешний человек неосознанно ввел поправку на смерть в отношение к сущему и к своему месту в мироздании.

От Сократова переворота человек возвращается к досократовскому времени. Он ставит под сомнение высоконравственный императив определяемости человека через человечность. Нацистская душегубка и Колыма делают невозможным утверждать, что человек есть мера всех вещей, — в лагере и без Сократа все на этом построено.

Поскольку речь идет о Гитлере и о Сталине, с этими двумя персонажами человеческая жизнь оказалась развернута к смерти. Здесь виден масштаб задачи переоткрыть жизнь. Которая еще должна найти свой язык, свой ход к повседневности.

222. Светлый ужас конца века

— ХХ век для меня я бы назвал — светлый ужас. Ужас остается ужасом, сохраняя внутренне просветляющую сторону, не приписываемую ни к чему. Катарсис века — это доведенная до прозрачной остроты потребность быть с кем-то. Быть вдвоем в этом веке означает уже быть со всеми на Земле. Этот катарсис предъявлен самыми страшными местами планеты: Варшавским гетто, Треблинкой, Колымой! Мне могут возразить, это вопрос психологии или экзистенции, — нет, здесь существеннейшее, не до конца уясненное нами отношение к истории. Когда мы говорим: ничего не делать в обход человека, это значит — не мешать ему быть где-то с кем-то. Вся человеческая жизнь может быть направлена только на это. Но до того она должна стать невероятно богатой внутри себя и научиться совмещать человеческие врозь и вместе.