В поисках христиан и пряностей - Найджел Клифф

Социальное давление на новоприбывших было чудовищным. Едва они, полумертвые, спотыкаясь, сходили с корабля, одетые по обычаям родной страны, как подвергались насмешкам столь ядовитым (излюбленным оскорблением было тут «вшиголовый»), что прятались по временным жилищам, под лодками или на задворках церквей, пока не придумывали, как продать свой плащ или меч и купить такую одежду, чтобы сойти за ветеранов. Уже через неделю, язвительно замечал Жан Моке, они начинали именовать себя кавалерами, «хотя сами простые крестьяне и торговые люди». Один такой кавалер по имени Фернанду, сообщал он, приглянулся богатой женщине и расхаживал по улицам, красуясь золотыми цепочками и свитой из рабов, однако его вдруг опознал сын его бывшего хозяина в Португалии. Фернанду сделал вид, будто его не знает, и спросил, кто он, «на что другой ответил: «А разве ты не тот, кто прежде пас свиней моего отца?» Услышав такое, сей кавалер, отведя его в сторону, признался, что действительно был в Португалии свинопасом, но здесь его величают «дон» и видят в нем знатного человека, и, умоляя о молчании, дал ему денег, однако это не воспрепятствовало тому, что его узнали несколько других, которые сами на сем нажились». Другим новоприбывшим посчастливилось меньше: если они осмеливались открыть рот, их избивали. Даже солдаты самого низшего ранга обзаводились мальчиком-рабом, чтобы носил за ними зонт или плащ, и принимали вид величественной серьезности, а когда ссорились (что случалось часто), то любой отказавшийся поддержать кого-то из своей клики сам становился легкой добычей.

В период своего расцвета Гоа давал приют более чем двумстам тысячам жителей, – столько же жило в Париже, и это было больше, чем в Лондоне или в самом Лиссабоне. Но всего несколько тысяч из них были португальцами, и почти все они были местикос, то есть потомками колонистов и туземных женщин. Остальные были индусами по вере, индийскими христианами и рабами, которых в большом числе держали в каждом португальском доме, в каждой семинарии, каждом женском или мужском монастыре. Дурно обращались со всеми. Индусов, которые не кланялись своим новым хозяевам или не рвали перед ними шапки, пронзали мечами, били бамбуковыми палками или длинными узкими мешками с песком. Одна клика капитанов, отправившись как-то ночью выкрасть из индуистского храма золотого идола [568], остановилась по пути, чтобы поджечь ближайшие дома – в качестве отвлекающего маневра. Внутри храма они обнаружили пятьсот храмовых женщин, танцевавших во всенощном бдении. При виде чужаков женщины взялись за руки и сплели ноги, и не успели португальцы их растащить, как пламя от зажженных ими костров начало лизать стены. Они рвали драгоценности из ушей женщин, отрубали им пальцы, чтобы заполучить кольца, и поспешили убраться восвояси без идола. По сообщениям, женщины «производили столь жалобный шум, что большая жалость была их слышать: бегущие от пожара португальцы оставили всех этих благочестивых молодых женщин гореть, и никто не мог прийти им на помощь; и с такой жестокостью португальцы обращаются со своими лучшими друзьями и союзниками».

Без сомнения, танцовщицы опасались за свою честь, поскольку женщины в португальской Индии редко бывали в безопасности. Особенно большой опасности подвергались местикос, сохранившие связи с индуистской общиной, и незамужние дочери с любым движимым имуществом. Рабов последних подкупали, чтобы добраться до девушек, после чего их похищали, а когда любовники проигрывали их драгоценности, самих девушек регулярно душили и закапывали – по меньшей мере в одном случае под половицами собственного жилища. Тем временем мужей-португальцев терзала паранойя, что их жены-местикос опаивают их, а сами резвятся с любовниками прямо перед их невидящими глазами. Они столь подозрительны, предостерегал Моке, что рискуешь жизнью, даже взглянув в лицо их женщинам, а если они увидят, что их женщины разговаривают с другим мужчиной, то женщин «вскоре душат или травят; а задушив, ищут утешения у соседей, говоря, мол, обморок унес жену, когда она сидела в кресле, и она так и не оправилась; или зовут цирюльника, чтобы пустил кровь, говоря, мол, жене дурно, а когда цирюльник уходит, распускают повязку и дают крови течь, пока несчастное создание не умрет; и опять же зовут соседей, чтобы те сами убедились, какая напасть приключилась с женой во сне».

Другие водили жен искупаться в ручье или пруду и «там держали головой в воде, а некоторое время спустя посылали рабов искать хозяйку, которую рабы находили утонувшей, а знающий о том заранее муж делал вид, что весьма поражен и убит горем». Француз добавлял, что знал кое-кого, кто так избавился от трех или четырех жен. Впрочем, по слухам, женщины тоже избавлялись от неверных мужей – обычно при помощи яда. Многие винили в этом климат: он, писал Моке, «столь жарок, что если только мужчина найдет способ заговорить с женщиной или девицей, он, конечно, уверен, что получит от них все, что пожелает».

Наиболее вопиющим было обращение колонистов с рабами. По сотне разом рабов, захваченных по всей Азии и Африке, выставляли на аукцион в Гоа, где продавали по цене в десять раз меньше стоимости арабской лошади. Девушек, которых продавали как девственниц, осматривали, чтобы убедиться в целости плевы; одних держали потом в качестве наложниц, других поливали духами и посылали продавать себя. Какое бы применение им ни нашли, утверждал Моке, рабов, рассердивших хозяина или хозяйку, забивали почти до смерти, «ибо их держат в двойных колодках, потом бьют дубиной по пятисот ударов за раз и заставляют ложиться животом наземь, после чего приходят двое рабов, которые по очереди ударяют их как бревно». Если владельцы особенно религиозны, едко замечает Моке, то отсчитывают число ударов на четках. «И если случайно тот, кто наносит удары так, бьет, на взгляд хозяина, недостаточно сильно или склонен пощадить своего товарища, хозяин приказывает ему ложиться на место избиваемого, чтобы и его избили безо всякого милосердия».

Именно эти злоупотребления в долгом перечне обвинений Моке шокировали даже ту бурную эпоху. Нагнетая атмосферу, француз громоздит пример за примером. По ночам в его жилище, пишет он, ему мешали спать звуки ударов и «какой-нибудь слабый, задыхающийся голос, ибо им [рабам] затыкают рты тряпками, чтобы они не кричали. После избиения они приказывают резать их тела бритвами, потом натирать раны солью и уксусом из страха, чтобы они загноились». Иногда, утверждал он, хозяева приказывали рабам ложиться на живот, раскаляли докрасна совок, и с него капали растопленным жиром на обнаженную кожу. Однажды к нему домой прибежала девушка-индианка, «плача и прося помощи и моля меня получить для нее снисхождение; но я, к великой моей печали, не мог ее спасти. Ибо ее забрали, положили на землю и били палками без жалости». Одна женщина-местикос убила пять или шесть рабов и закопала их в саду; когда она наказывала последнюю свою жертву, наносящий удары раб бросил палку и сказал, что рабыня мертва. «Нет, нет, – ответила она, – она притворяется… Давай же, давай, это хитрая лиса». Одной рабыне, замешкавшейся поспешить на зов хозяйки, прибили к спине подкову, и она вскоре умерла от гангрены, другой веки пришили к бровям. Некоего раба подвесили за руки на два или три дня за то, что пролил молоко, а после «основательно побили палками».

Когда Моке услышал, что в его собственном доме бьют молодую женщину, брат хозяина объяснил, мол, это ничто в сравнении с тем, что претерпели остальные: «Еще он рассказал мне, как его брат, владелец гостиницы, купил однажды яванскую рабыню, красивую девушку, и как он, обедая с женой, сказал в шутку, что у этой рабыни исключительно белые зубы, а жена промолчала, но выжидала удобный случай, когда мужа не будет дома, а потом приказала связать бедную рабыню и вырвать ей все зубы без сострадания; а другой приказала проткнуть раскаленным железом срамные места, когда заподозрила, что муж с ней развлекается, от чего несчастное создание умерло».

«Таково, – заключает Моке, – жестокое и варварское обращение, которому португальцы подвергают своих рабов на Гоа, чье положение хуже, чем у скота». Много лет спустя он все еще содрогался от увиденного.

Справедливость была не частым явлением. Банды португальцев, надев маски, врывались в обеденное время в дома и, похватав со стола, заталкивали в мешки обеденную посуду, а после требовали выкуп за ее возвращение и еще один за то, что оставят в живых хозяина дома. На тот случай, если их схватят, они носили при себе мешочки с порохом и привязанными к ним спичками и грозили взорвать каждого, кто к ним приблизится. Убийцы имели возможность сбежать на материк и там дождаться объявления амнистии, – учитывая число дезертиров, спрос на солдат не иссякал. Тем временем один губернатор за другим набивали себе карманы и терроризировали бедных. Огромные количества пряностей, золота и слоновой кости исчезали, так и не появившись в королевских учетных книгах. Капитаны присваивали половину сумм, выдаваемых им на покупку провианта, и держали своих людей на половинном рационе, добавляя жертв голодной смерти к тем, кого унесли цинга, дизентерия и малярия. В отчаянии корона сократила королевские грузовые флоты и стала продавать патенты на капитанство крепостей сроком на три года тем, кто предлагал наибольшую цену. Это лишь подстегнуло отягощенных долгами чиновников выкачивать из системы все возможное, пока не истек их срок в должности. Некий капитан, командовавший крепостью в Софале [569], убил одного мусульманского купца, у которого был глубоко в долгу, и продолжал убивать конкурентов другого мусульманского купца, с которым был заодно, а затем попытался заколоть королевского фактора, когда тот вздумал жаловаться. Португальский Восток превращался в предтечу Дикого Запада, где солдатам платили натурой, а капитаны обстреливали корабли друг друга.