Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

– Найэлл Маккулл, ваша светлость, – объявил Статарий. – Скотт, родом из Ирландии. Для некоторых из этих кельтов не составляет труда приподнять завесу, отделяющую наш мир от следующего, и пообщаться с теми, кто живет за Стиксом или Иорданом.

Приказав Статарию ждать снаружи, Валентиниан проследовал за старцем в пыльную, практически пустую комнату. Исключение составляли лишь несколько слабо мерцавших ламп, низенькая кровать на колесиках и необычный аппарат, стоявший посреди комнаты.

– Что ж, давай начнем, – император старался держаться уверенно, но, встречаясь взглядом с проницательными глазами старца, чувствовал себя не в своей тарелке; собственные слова звучали для него назойливой просьбой вздорного мальчугана.

– Немного терпения, господин, – ответил провидец, вежливо, но без раболепия. – Сначала я сам должен связаться с потусторонним миром. Будем надеяться, что какой-нибудь дух сможет ответить на те вопросы, которые вы пожелаете ему задать. – Закрыв глаза, он что-то забормотал на незнакомом Валентиниану языке – то ли молитву, то ли заклинание.

Чувствуя, что было ему не свойственно, необходимость подчиниться, а сейчас, когда момент истины был близок, еще и заметно дрожа от страха, Валентиниан прошел к единственному в комнате окну, не прикрытому этой теплой июльской ночью ставнями: внизу, в двухстах шагах от него, освещенная луной, мирно спала западная часть Вечного города: огромная глыба Капитолия; Марсово поле, ограниченное описывавшим большую петлю Тибром и усыпанное театрами, цирками и термами, которые при лунном свете выглядели как-то необычно и расплывчато.

– Теперь – самое время, – произнес провидец, открывая глаза.

Валентиниан подошел к стоявшему посреди комнаты прибору. Он представлял собой поставленное на треножник совершенно круглое металлическое блюдо, по окружности которого были искусно, на точно отмеренных расстояниях, вырезаны двадцать четыре буквы алфавита. Держа на весу укрепленное на очень тонкой льняной нитке легкое кольцо, предсказатель стал над треножником.

– Звезды благоволят нам сегодня, – сказал он. – Спрашивайте, что хотите.

Валентиниан облизнул ставшие вдруг сухими губы; ладони его вспотели. Открыл рот, чтобы задать приготовленный заранее вопрос, но так и не смог произнести ни звука. С третьей попытки ему удалось наконец выдавить из себя:

– Кто умрет первым, Аэций или я?

Недоверчивым взглядом наблюдал он за тем, как описывавшее круги кольцо слегка приостановилось на литере «Ф», затем на буквах «Л», «А», «В»… «Флавий», в ужасе подумал Валентиниан, первое из его собственных имен! Затем он вспомнил, что praenomen Аэция – тоже Флавий. Смутные опасения не позволили ему дождаться появления следующего имени; хрипло прокричав: «Хватит!», император взмахнул рукой и, швырнув сосуд на пол, в ужасе выскочил вон из комнаты.

От Статария нужно избавиться, думал Валентиниан, следуя за возничим по темным закоулкам, – они возвращались во дворец. Гадание, колдовство, да как ты это ни назови – любая попытка предсказать будущее или повлиять на последующие события при помощи контактов с душами умерших считалась серьезным преступлением. Конечно, к нему, императору, это не относится, но, даже стоя – в известном смысле – выше закона, императоры, как предполагается, не должны его, этот закон, нарушать. Прав был Амвросий: «Император устанавливает закон, который он же первым и должен соблюдать». Валентиниан знал, что императоры, которые действовали неприемлемо или деспотично, либо же открыто не считались с мнением сената, никогда не умирали своей смертью: Нерон, Калигула, Гелиогабал, Галлиен… Список этот был длинным – и отрезвляющим. Если Рим узнает о том, что Валентиниан баловался черной магией, его, императора, авторитет окажется сильно подорванным. И тогда, возможно, его постигнет та участь, которой он так опасался и которую побоялся для себя открыть.

Может ли он доверять Статарию? Будет ли тот держать язык за зубами? Вряд ли. Всем известно: возничие – народ хвастливый и надменный. Положиться на благоразумие человека подобного сорта – все равно, что сделать себя заложником фортуны. На такой риск он пойти не может. «Несчастный случай» – вот единственный выход. Следует подумать, как его устроить: народ Статария просто обожает, и его подозрительная смерть может вызвать у толпы, низших слоев общества, которые, благодаря подачкам государства, не желают работать и думают лишь о цирке и Играх, безудержную ярость. Валентиниан помнил, что его дед, Феодосий, едва не лишился трона за то, что лишил свободы одного такого популярного возничего. Осторожность и осмотрительность – вот чем он должен руководствоваться.

Ворота конюшен римского цирка Максима распахнулись, и четыре колесницы, представляющие соперничащие команды Голубых, Зеленых, Белых и Красных, вырвались на арену. Каждый из возничих тут же предпринял попытку занять внутреннюю, ближайшую к spina , сооруженному в центре арены длинному заградительному барьеру, который колесницы должны были обогнуть семь раз, дорожку. Триста тысяч человек, собравшиеся в цирке, не жалели своих глоток; громче же всего кричали болельщики Голубых, цвета которых в этом забеге защищал Статарий. Колесницы прогромыхали вдоль восточной трибуны, и, объехав spina , устремились в обратном направлении. Когда они совершили второй вираж, erectores убрали закрепленные на столбах на возвышении центральной части арены изображения дельфина и огромного яйца, извещая о том, что первый круг пройден.

Гонка продолжалась. Статарий придерживался своей любимой тактики: держась позади, он ждал, когда представится возможность прошмыгнуть мимо увлекшихся соперничеством друг с другом противников и, выскочив на внутреннюю дорожку, уйти в отрыв – крайне опасный маневр, требующий высочайшего мастерства и предельного хладнокровия. Валентиниан наблюдал за гонкой из императорской ложи, кусая губы, – таким взволнованным его давно не видели. Убрали уже четырех дельфинов – а Статарий по-прежнему на круге. Наверное, этот болван, sparsor , мывший колесницу Голубых, не сумел надпилить колесную ось, думал император, а ведь такие деньги за это взял, паскуда!

От беспокойных мыслей императора отвлек громкий вздох толпы. Усмотрев зазор между двумя опережавшими его колесницами, Статарий, подстегнув своих четырех лошадей, рванул вперед и теперь уже шел наравне с лидером. Щелкнув хлыстом, он заставил ускориться лучшего из четверки гнедых, centenarius , лошадь, выигравшую более ста гонок. Бежавшего слева centenarius , быстрого и выносливого, держали лишь стропы, в отличие от двух центральных лошадей, которые были впряжены в колесницу, поэтому он без труда вырвался вперед, потянув за собой остальных. Четвертое, поставленное справа, животное тоже, как и centenarius , бежало в стропах, что придало маневру нужную координацию.

Внезапно колесная ось затрещала и разломилась надвое в том месте, где и была подпилена. Лошади, возничий, колесница – все смешалось в кучу отчаянно молотящих по воздуху конечностей и расщепленного дерева, и куча эта, дважды перевернувшись, с грохотом врезалась в spina . Не дожидаясь, пока служители цирка разберут образовавшийся после naufragium , «крушения», завал, Валентиниан послал сидевшего рядом с ним, в ложе, распорядителя гонок узнать, как чувствует себя Статарий.

– Мертв, ваша светлость, – объявил посыльный, вернувшись в ложу. – Умер мгновенно – сломал шею.

– Слава богу, – выдохнул Валентиниан, испытав невероятное облегчение.

– Ваша светлость? – от изумления у распорядителя гонок отвисла челюсть.

– Я рад, что он не мучился.

Лицо распорядителя просветлело.

– Понимаю, ваша светлость. Вот уж действительно повезло Риму: его император беспокоится обо всех своих подданных – даже о простом невольнике и возничем.

Глава 53

Вы поступили как человек, левой рукой отрубивший себе руку правую.

Ответ советника императора Валентиниану III, спросившему, одобряет ли тот убийство Аэция. 454 г.

«Никогда я не видел Аэция столь уверенным в себе и оптимистичным [писал Тит в “ Liber Rufinorum ”, находясь во дворце Коммода в Риме], как в дни, предшествующие его выезду в Рим, где патриций должен был встретиться с Валентинианом. Ехал он туда для того, чтобы обсудить – впрочем, все и так уже было решено – предстоящую женитьбу его сына Гауденция на дочери императора, Евдокии; женитьбу, которая объединила бы фамилию Аэция с королевской линией Феодосия.

И все-таки чувствовалось, что он чем-то опечален. Подозреваю, ему было немного грустно оттого, что он никогда больше не увидит Аттилу, некогда – лучшего его друга, а в последние годы – заклятого врага, новости о преждевременной смерти которого дошли до нас несколько месяцев назад. Впрочем, на людях Аэций своих эмоций не выказывал. Не проявлял он особого беспокойства – по крайней мере, открыто – и по поводу той неопределенности политической ситуации, которая возникла в империи после ухода Аттилы с исторических подмостков. А такому беспокойству было откуда взяться: решив одну проблему, смерть короля гуннов породила проблему другую, и, возможно, даже более серьезную. Одно лишь имя Аттилы вызывало ужас у всех без исключения жителей Римской империи, и живший в их сердцах страх позволял Аэцию объединять федератов и римлян для борьбы с общим противником. Теперь же, когда одна угроза миновала, возник другой вопрос: сможет ли обескровленная римская армия (после сражения на Каталаунских полях ряды ее значительно поредели) что-либо противопоставить федератам, начни они вновь мутить воду в Галлии? Похоже, ответ на этот вопрос даст лишь время.