Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

Прошел в цех, где, казалось, никто не обращал на него внимания, занял свое рабочее место. Разумеется, его инструмент пропал, мастера нигде нельзя было найти, а когда через час он нашел его в котельной и вернулся с ним в цех, то инструмент аккуратно лежал на прежнем месте. А между тем поступила заявка, что дверь уборной сломана. Утверждениям Бруна никто не придал значения: ему пришлось заплатить за сломанную дверь, его лишили недельного заработка.

Через несколько дней Брун чуть дольше задержался в мастерской. Все уже давно ушли. Когда он шел по темному коридору, соединявшему машинное отделение с вахтерской, сверху, из темного окна, со всего маху, на какой только способна сильная мужская рука, на его правое плечо бросили деревянную чурку: будь у Бруна потоньше кости, они бы сломались. Три или четыре дня он не мог шевельнуть рукой, а когда снова пришел на фабрику, то понадобилось еще две недели, прежде чем он заработал в полную силу.

В течение этих двух недель Каня торжествовал, он снова заговорил с Бруном, и, казалось, все было в порядке.

Но затем все началось сызнова. Наверняка это было делом рук не одного человека. Вероятно, их было много, может быть, все. Это была настоящая травля, в людях проснулся охотничий инстинкт, они всюду травили его.

Он нигде не чувствовал себя в безопасности. Дома, в мастерской, в кино, на улице — везде с ним приключались истории. В его окне били стекла, прохожий, которого он наверняка до того ни разу не видел, сорвал с него шляпу и бросил ее в канаву. В темноте его кололи иголками, у него пропадали рубашки, головка молотка всегда болталась. А когда он возвращался ночью, на ступеньках был лед. Он больше не мог пойти ни в один ресторанчик, холодная стена вражды окружала его. Сейчас ему нужен был бы Куфальт, но его он потерял. Он подумывал о том, чтобы сбежать в Гамбург, в Берлин, где никто его не знал, где он мог затеряться, но был еще шанс у директора, который он не хотел терять, и было честолюбие — не уступить этим молодчикам.

Но он отчаялся. Он не знал, как это вынести. Днем он ходил сутулый, пожелтевший, а ночью с ужасом просыпался от собственного крика. Весь мир был настроен против него, и он мог спокойно вздохнуть, только когда был в безопасности, только в те редкие минуты, когда через тюремные ворота его впускали к директору.

Там его утешали.

В последнее время творилось странное: каждое утро, когда Брун приходил на работу, его верстак был загажен дерьмом. Прямо вымазан им, и Бруну приходилось под протестующие крики коллег каждое утро приносить воду, мыть и скрести верстак. И только после этого он начинал работать.

Как бы рано Брун ни приходил, его верстак был загажен всегда. Брун жаловался администрации, но ему отвечали: в полседьмого ночной сторож проверял его верстак, и тот был чистым, пусть вовремя приходит на работу и ведет себя так, чтобы не давать повода для таких глупых шуток.

Брун понял, что это заговор, и раскрыть его можно было, только если ночью самому поймать злоумышленника. И вот однажды ночью он пробрался на фабрику.

Залезть было легко. Сзади фабрика примыкала к маленькому переулку, по которому ночью почти никто не ходил. Стоило погасить там единственный газовый фонарь, и можно было без помех перелезть через невысокую стену и попасть во двор.

Брун погасил фонарь и полез.

Собаки, ждавшие ночного сторожа — еще не было и девяти, — залаяли, а затем, повизгивая, подбежали к нему: они хорошо знали его с того времени, когда он регулярно лазил на фабрику, чтобы портить готовые изделия.

Он дал им немного хлеба, глянул на четырехэтажный фасад фабрики, которая темной громадой нависла над ним в беззвездном ночном небе, и удивился: в кассе горел свет.

Секунду он стоял раздумывая. А затем, решив, что, вероятно, забыли выключить свет — кто еще в это время мог находиться а кассе? — вытащил отмычку, хранившуюся у него еще с того времени, тихо открыл дверь, отогнал собак и заперся изнутри.

Снова он постоял прислушиваясь, затем снял ботинки, спрятал их за кипой досок и медленно пошел по коридору к цехам. Было довольно темно, но Брун не осмелился зажечь свет, в девять вахтер обычно совершал обход и мог заметить отблеск света в окне. Он ощупью двигался вдоль стены, нащупал ногой ступеньки, которые вели наверх, и медленно, осторожно поднялся.

Ступеньки скрипели, но это ничего не значило, фабрика строилась из дерева, зимними ночами, когда не топили, здание, остывая, трещало, потому скрип и треск никого не должен был насторожить.

Брун стоял у двери цеха, где делали насесты. Он вытащил второй ключ, потыкал пальцем, нашел скважину, вставил ключ и повернул его. Язычок замка щелкнул, Брун услышал это, положил ладонь на ручку двери, ручка поддалась, но дверь не открылась.

Он нажал еще раз, и снова дверь не открылась.

Какое-то мгновение он стоял раздумывая, затем его руки принялись ощупывать дверь: что-то мешало двери открыться.

Вдруг он замер. Ему в голову пришла мысль, что другой, будь он трижды проклят, держит дверь изнутри. Он стоял тихо, прислушиваясь. Тишина, только сердце его стучало медленно и словно бы лениво да торопливо тикали карманные часы.

Волна страха прошла: как тот мог держать дверь, когда дверная ручка поддавалась? Брун снова принялся искать. В темноте он нащупал над ручкой что-то вроде маленького отверстия, а замочная скважина находилась под ней — в чем же дело? Надо быстро посветить карманным фонариком.

Он сделал это. Да, случилось то, чего он опасался. Вероятно, постоянная пачкотня и мерзкий запах надоели, над ручкой вставили второй замок — с секретом.

Можно было возвращаться домой. Каня не пришел, Каня наверняка об этом знал, поймать его не удалось. Встреча снова откладывалась.

Безграничная, лютая злоба переполняла его. Утром непременно будет что-то новое, другая подлость, изобретенная Каней и выполненная с одобрения рабочих, — а ведь сегодня можно было бы расквитаться с гадом! Неужели они не могли подождать еще денек с этим дурацким английским замком!

Он замер. А кто сказал, что замок установили сегодня? Днем его не было видно, дверь была распахнута настежь, чтобы груженые тележки проезжали, замок могли установить давно. А Каня все-таки ходил. Ведь это вранье, что ночной сторож в полседьмого проверял его верстак и тот был чистым. У Кани были помощники, может, сам сторож и давал ему ключ? Как-то рано утром Брун выслеживал Каню возле дома, нет, Каня так рано не появлялся на фабрике, он вышел из своего жилища только без пятнадцати семь, это вранье, что верстак в полседьмого был чистым! Но какой от всего этого прок?

Он не мог стоять и ждать здесь Каню. Его обнаружит сторож, Каня издалека увидит его, Брун не мог в открытую драться с ними, он должен был напасть на Каню в тот момент, когда тот действовал, нужно было спрятаться!

Какое-то время он, раздумывая, стоял.

Нет, неясно, каким путем Каня проникал сюда. Ни внизу в коридоре, ни на помосте машинного отделения Брун не мог спрятаться. У Кани было три возможности попасть сюда, принимать в расчет только одну просто бессмысленно, вероятно, он тогда просидел бы всю ночь напрасно. Брун должен был попасть в цех, если не через дверь, то…

Он вставил отмычку в замок и снова запер дверь. Сторож ничего не должен заметить.

Разумеется, можно было попасть в цех через крышу, но Брун плохо лазал, его тяжелое короткое тело в тюрьме утратило гибкость. Кроме того, надо было бы сначала посмотреть днем, куда лезть. Долбить стену соседнего помещения теперь же, ночью, без необходимого инструмента, когда сторож, вероятно, уже начал обход, было безумством.

Брун медленно повернулся, чтобы уйти. Ничего не поделаешь, ему, как всегда, не везло. Эх, напасть на Каню из засады и так его отделать, чтобы он недельки три провалялся в постели и не мог даже пальцем указать на Бруна. Вот было бы здорово!

Но не везет, так не везет.

Он спустился по ступенькам вниз.

И остановился.

В самом низу он заметил свет, это мог быть и сторож, но он слышал разговор. Значит, этим путем возвращаться нельзя.

«Я могу, — подумал он, — попасть в камеру для опилок через клееварочный цех, желоб широкий, и скачусь в котельную».

Он было шагнул назад, как вдруг услышал отчетливый голос.

Он снова подошел к лестнице, прислушался.

Да, то был его голос, он слышал, как тот громко кричал:

— Иди сюда, пся крев, сволочь! Я знаю, ты наверху, я видел, как ты перелез через стену!

У Бруна ничего при себе не было, кроме двух ключей, здоровенные тяжелые ключи, он взял их и швырнул в лестничный проем, туда, где горел свет.

Раздался крик, но это был не голос Кани и не голос сторожа, грубый и низкий, а высокий, тонкий, визгливый голос, знакомый ему…

Их было много, настоящая свора…

— Покажите-ка, господин Кессер… Не страшно, царапина…