Танец с огнем - Екатерина Мурашова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Безумные дни Красной Пресни. Поражение, арест, побег, погоня, ранение. Прыжок в яму, беспамятство. «Голубчик боевичок, вы живы?» Купеческие хоромы, канарейка, перевязанная нога. Потом – явление огромного краснорожего мужа-купца. «Голубчик муженек, это – мой полюбовник». К удивлению, купец не убил, а только посмеялся и спать пошел. Назвался тогда с испугу не своим именем. Кажется, как раз вот этим Ермолаем Васильевичем. А как же ее-то звали?
– Раиса Прокопьевна я, Овсова. Неужели вовсе позабыли?
Круглое приятное лицо с темно-медовыми, чуть раскосыми глазами. Отороченный беличьим мехом сборчатый казакин…
– Раиса Прокопьевна, как я рад!
– А я-то как рада! Признали, значит?! – медовые глаза смеются, унизанные кольцами пухлые руки перебирают концы шали и, чуть только снизив тон. – А у меня-то ваш рево́львер и бомбочка до сих пор в подполе лежат. Я их маслицем иногда поливаю…
Пьющий сладкую водичку инок отшатнулся ожившей черной тенью. У Апреля сделались шалые глаза и улыбка в полфизиономии.
– Познакомьтесь, Раиса Прокопьевна, это – Апрель.
– Ох, как чудненько! – всплеснула руками и обласкала Апреля взглядом. – Это вы, стало быть, под сосулечку нарядились?
Динь-динь-динь! – в буфет забежал студент с колокольчиком и начал, размахивая руками, созывать всех на лекцию. Пошли вместе.
Прения затянулись. Не для того явились сюда соловьевские спорщики, чтобы быстренько разойтись.
– …Печально, не спорю. Но история вообще безжалостна. Забота о выживании особи или даже целой общности никогда не была движущей силой ее колеса. Никогда! За все время существования человечества – ни одного примера. У кого-то есть аргументы против?
Знаменитый философ, очень похожий, благодаря остроконечной бородке и лысине на макушке, на кардинала Ришелье, орлиным взором обозрел собравшихся и, сочтя, что аргументов нет, победоносно закончил:
– Потому-то, может быть, человечество до сих пор еще и существует!
Публика зашумела – кто возмущенно, кто одобрительно, с задних рядов, где размещались студенты, раздался свист.
– Голубчик Ермолай Васильевич…
– Раиса Прокопьевна, должен перед вами повиниться, меня на самом деле Лука зовут. Лука Евгеньевич. А это… это что-то вроде партийной клички было.
– Понятно, – кивнула купчиха. – Лука – тоже красивое имя. А вы мне, голубчик Лука Евгеньевич, потом объясните, про что этот маленький со сцены говорил-то? Как-то я слушала-слушала, а ничего как будто не поняла…
Апрель засмеялся.
– Да зачем же вы сюда ходите?
– Мир посмотреть, – охотно объяснила Раиса. – Шубки прогулять (у меня их много от мужа-то осталось, любил он мне их дарить), да и пожалеть опять же…
– Кого пожалеть? – не понял Апрель. – Или – о чем?
– Да всех, – вздохнула купчиха. – Всех жалко. Вот нынче говорили о каких-то юкагирах, которые в Сибири спиваются. Жалко ведь их? И то. А я жалеть люблю…
– Раиса Прокопьевна, а вот ваш муж – я его хорошо помню… огромный такой, силища… – спросил Камарич, среагировав на «любил дарить».
– Еще бы вам не помнить! – захихикала купчиха. – Струхнули небось, как Клим Савельич вас в своей супружеской постели телешом застали…
Апрель просто давился от смеха, а Камарич живо представил себе, что сегодня вечером будет рассказано Маю вместо содержания философской дискуссии.
Раиса Прокопьевна между тем перестала хихикать и промокнула платочком глаза:
– Помер мой голубчик-муженек. Перетрудился. Я ему все говорила: отдохни да отдохни, а он мне: на том свете, Раиса, отдохнем. Вот и отдыхает теперь, – она перекрестилась и сложила губки бантиком.
– Соболезную, – пробормотал Камарич, а Апрель взял себя в руки и состроил скорбную по случаю гримасу.
Поговорили еще – на удивление легко, словно вчера расстались.
Потом Апрель убежал утешать болящего Мая, а Раиса взяла с Луки слово, что он придет к ней обедать.
– Бомбочку-то станете забирать? – подмигнула купчиха на прощание. – Я тогда заранее в подпол за ней слазаю, или девку пошлю…
– Упаси вас господь! Не вздумайте! Не дай Бог… – с неподдельным ужасом воскликнул Лука, ощутив внезапно, что его и впрямь нешуточно беспокоит здоровье и благополучие молодой купчихи, о самом существовании которой он еще утром и не помнил вовсе.
«Деньги, – думал Лука, споро шагая по темным улицам. – Много денег в руках молодой, привлекательной, но не очень умной женщины. Акции. Печать. Новые номера «Трудового вестника». В этом все дело. Исключительно в этом»
* * *Расследование было проведено немедля, с итальянской пристрастностью и дотошностью, но – вот чудо из чудес! – решительно ничего не дало. Камиша спала безмятежно под шуршание воды в водостоках, потребовав отворить и не закрывать окна в дождящую улицу, напоенная Степанидой горячим чаем и укрытая полдюжиной одеял.
Луиза и Марсель, допрошенные раздельно, согласно стояли на одном и том же: Камиша пришла смотреть щенков, а потом вдруг захотела кататься, а кучер делся куда-то, и тогда они решили сами ей потрафить, и поехали, но заплутали на улицах в Первой Пятницкой части, а потом не могли развернуться, а потом лопнул ремень на оглобле и какой-то мужик – с бородой, в синем армяке – помогал им чиниться, а у них не было денег, чтобы ему дать, и Камиша дала ему свое колечко, а он сначала отказывался, а потом долго благодарил и сказал, что подарит его дочке на свадьбу, а дочку его зовут Агафья и у нее с детства левая нога короче, за зато золотой характер, и потому ее сразу двое сватали… И еще целый ворох красочных подробностей, в которых Лев Петрович, Мария Габриэловна, родители Камиши и Анна Львовна просто утопали… Все понимали, что дети врут, но никто не мог их уличить. Кучер – быстро отысканный в углу каретного сарая под попоной и сеном, нес и вовсе какую-то ерунду, шатался, плакал пьяными слезами и просил его покарать по всей строгости человеческого и божеского закона. Ему вылили на голову ведро воды и оставили приходить в себя.
Так ничего тогда и не узнали.
Но дальше происходило странное – Камилла Гвиечелли, кончины которой врачи и родные ждали со дня на день, вдруг начала как будто бы поправляться. Все в ней было по-прежнему чахоточное – и прозрачный румянец, и особая легкость в теле, и вечерняя лихорадка, но, но, но… Появился аппетит, и больная стала просить и съедать без остатка мясное, рыбное (врач велел наплевать на посты и даже набожный Лев Петрович это принял без ропота, с удивлением на Божье чудо, явно ниспосланное «ангелу-Камишеньке»), кашу с молочком, булочки с маслицем и помадкой. В результате – заметно отступила безжизненная худоба, больная стала вставать, садиться к роялю, проситься на воздух, в сад, на реку, на пруды, рисовать, сидя у открытого окна… Всех удивляло, что с наступлением лета Камиша, трогательно любившая Синие Ключи и их хозяйку, несмотря на улучшение своего состояния ни разу не попросилась туда поехать (считалось, что она не знает об исчезновении Любовь Николаевны) и ни разу не упомянула имени Любочки в разговоре. На семейном совещании решили, что именно с непостижимой Люшей Камиша и встречалась в тот дождливый весенний день, а Луиза и Марсель посредничали при встрече и, гордые положением доверенных лиц, сохранили тайну подруг. Эта версия всем нравилась. И Любочка жива и относительно благополучна (если бы это было не так, Камиша, несомненно, прибегла к помощи семьи), и Камилле встреча с любимой подругой, всегда заряжавшей (надо это признать!) ее жизненной энергией, откровенно пошла на пользу. Подтверждал эту версию и тот факт, что без всяких объяснений появился в доме белый полотняный мешочек с сушеными травами «от колдуньи Липы», которые Камиша велела Степаниде заваривать и давать ей пить три раза в день.