Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

 Лихо присел.

 И руки, неудобные руки со слабыми пальцами, с синими ногтями, положил на колени.

 — Что скажешь?

 Наверное, следовало что-то, но слова не шли на ум.

 — Узнал?

 Лихо кивнул. Как не узнать Его? Проклятый? Благословенный? Он не похож на того старца, который бездну дней тому, читал навьим волкам из книги. Старец был благообразен, а этот… этот внушал отвращение. И Лихо убил бы его, когда б помимо отвращения Волчий Пастырь не вызывал страха.

 — Что ж, смотри, — тот раскрыл книгу, перелистывая страницы, испещренные именами. И Лихо вдруг вспомнил, что когда-то он умел читать. Ныне же буквы плыли и никак не желали складываться в слова.

 И Хельм бы с ними, с именами…

 — Читай, — велел Волчий Пастырь или тот, кто владел его телом. Ему Лихо не посмел отказать.

 Читал.

 И видел. Людей, которые обращались в волков. И волков, что становились людьми, но этих было столь мало, что сами их имена терялись средь прочих. Он видел смерть. Много смертей, которые заставляли его задыхаться. Он хотел выбросить проклятую книгу в огонь, но та приросла к ладоням. А Волчий Пастырь не позволил отвернуться. Ледяные руки его стиснули голову Лихослава.

 — Смотри!

 Исчезали буквы, растворяясь на гнилом пергаменте страниц, но лишь затем, чтобы выпустить иное…

 …темноволосый парень сидит на ветке старой яблони. И ветка эта нависает над самою водой, Лихо знает, что яблоню эту молнией раскололо, и что горела она, но не сгорела, потому как под корнями обжились водяницы. И что ныне, летом, они в омут перебрались. И что лезть в воду строго-настрого запрещено, но парня это не остановит.

 — Ну, Лихо, не ссы, — говорит он, стягивая рубашку.

 Парень горбат, и горб этот у него неправильный. В прошлом годе они сбегали на ярмарку, где обещаны были всяческие уродцы, и попросились потрогать горбатого человека. Пришлось за то десять медней отдать, а потом Лихо сличал тот, другой горб, и этот… выходили разные.

 — Свалишься, — Лихо точно знает — свалится.

 И нырнет на самое дно.

 И вытаскивать придется, а он, Лихо, плавает не очень-то хорошо. Вот если бы в морду кому дать… но с того самого прошлого года и ярмарки, на которой их деревенские заступили, Беса больше не трогают…

 — Трус, да? — белая рубаха повисла на ветке. А парень встал.

 Бес… нет, его не так зовут…

 …ветка танцует под ногами, выворачивается, но парень стоит…

 Бес… надо вспомнить имя. Обязательно надо вспомнить имя, иначе он упадет в омут… а Лихо плавает плохо…

 Яблоня накреняется, а в следующий миг просто сбрасывает Беса в зеленые руки водяниц. Он уходит под воду без всплеска, и солнце слепит глаза Лихо, мешая разглядеть… да и на что смотреть, не все ли равно?

 Нет.

 Вода холодная. Забивает горло, он, Лихо, глотает ее, пахнущую тиной, горькую, пытаясь выпить пруд до дна. Он колотит руками и ногами дергает, потому что должен успеть…

 …тогда ведь успел.

 И сейчас схватил за руку, дернул, но не вытянул.

 Держат.

 И если не сказать имени…

 — Себастьян! — Лихо кричит, захлебываясь стоялою цветущей водой…

 …оказывается у костра, который все еще горит ровно. А вода стекает с длинных Лихославовых волос, которые сбились космами.

 — Убери, — просит он, возвращая книгу хозяину, чему тот нисколько не рад, головой качает, повторяя:

 — Смотри. То, что было… и то, что будет…

 Девушка в черном платье.

 Черная шляпка.

 Черная вуаль. Ей не к лицу чернота, равно как и слезы, которые она вытирает рукой в черной перчатке. За плечами девушки — Себастьян, тоже в черном, хотя Лихо точно знает, что братец этот цвет на дух не переносит…

 …траур у них?

 Плевать.

 Бес слишком близко подошел к девушке.

 И приобнял как-то очень уж по-хозяйски… утешая? Успокаивая? Виделось за этим жестом нечто большее… а ведь Лихо его предупреждал, чтобы не смел лезть к Евдокии…

 Имя выпорхнуло бабочкой из костра, Лихо успел его поймать и тонкие, кружевные крылья опалили руки, но Лихо держал, не зная, как ему быть дальше. А проклятая книга вновь оказалась у Волчьего пастыря.

 — То, что будет, — повторил он, проводя гнилыми пальцами по переплету. — Возможно… если ты не поторопишься.

 И пихнул Лихо в грудь.

 Стало больно.

 Евдокия знала, что ей нельзя влюбляться.

 Что это неправильно.

 Больно.

 И вообще она вышла уже из девичьего возраста, который грозит этакой чрезмерной чувствительностью. Вышла, да ушла недалеко…

 Кричала.

 И молчала, когда поняла, что не дозовется. Она ведь всегда была реалисткой.

 Лихо умер.

 Вот так просто взял и умер. Белый какой. И теплый еще. Вот только не дышит и губы синие… сердце остановилось… у мамы вот болело, но мама жива, Евдокия точно это знает, а Лихо вот на сердце не жаловался, только взял и умер.

 И кто-то заставил Евдокию встать.

 Себастьян? Зачем он здесь? Ах да, колдовка… вот она, стоит у алтаря, ждет чего-то… чего? Мертвых не вернуть… Евдокия видела многих, там ведь, в шахтах ли, на карьерах, мрут часто… но почему Лихо? Надо взять себя в руки.

 Успокоиьтся.

 — Тише, — Себастьян встряхивает ее, и оказывается, Евдокия плачет. А она — не из слезливых. И не место, потом, позже, когда тварь сдохнет, а Евдокии очень хотелось, чтобы колдовка сдохла и в мучениях, будет время для слез.

 Похороны…

 …ее не пустят, потому как она — никто…

 …и хорошо. Евдокия не желает видеть, как Лихо в землю…

 И зряшняя пустая надежда мучит Евдокиину душу, заставляя отбиваться от рук Себастьяновых, выворачиваться, вглядываться в лицо Лихослава.

 Серое.

 Губы синие. А волосы растрепались… и кто носит длинные? Уланы-то по обычаю коротенько стригутся, а Лихо… вечно он не по правилам… и та прядка на глазах мешать должна… а не стряхнет, не уберет… и Евдокия могла бы, но не пускают.

 Себастьян Вевельский крепко ее держит.

 — Все будет хорошо, — от Себастьяна пахнет духами, и запах этот навязчивый душит. — Все будет…

 …как-нибудь будет.

 Евдокия реалистка. И самоубиваться не станет, а… что станет?

 В монастырь уйдет?

 Или попробует жить, как живется… она не сумеет больше одна… и наверное, если попросить, то на черном рынке сыщется зелье отворотное… отворот на мертвеца… так бывает? От мыслей стыдно, будто бы она, Евдокия, еще ничего-то не сделав, уже предала… плакать не можется. И злость комом застыла в горле… на колдовку, на Себастьяна, который все это затеял и вновь выжил, а Лихо…