КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

Да! Да! Пусть все так и идет. Там, за скобками - вся житейская дурь, с ее затеями, ничтожными, плоскими и пустыми, как полагал в меланхолии датский принц, возможная погибель его, Соломатина, а в скобках - суть, он и Елизавета, и он верит в ее равноценно-равноправное к нему отношение. Не может не верить. Иначе зачем жить? Но… На всякий случай. Примем, во избежание разочарований. Игра и забавы. Проказы. Он - проказник, он и Елизавета - проказники. Или еще лучше. Он - потешный любовник. То есть не в том смысле, что он намерен потешаться над жизнью, над самим собой или даже над необъявленным Папиком. Упаси Боже! Слово «потеха» явилось к нему из семнадцатого века, от коломенских, Измайловских и Преображенских забав верзилы-наследника Петра Алексеевича. Да, теперь он, Соломатин, будет вести себя и ощущать потешным любовником, потешным содержантом! А там посмотрим.

Некое предощущение радостей пришло теперь к Соломатину. Радостей, какие позволяют потирать руки. Забавно, забавно, господа! Никогда не предполагал, что может оказаться участником диковинной комбинации, способной вызвать у наблюдателей зависть, насмешки или даже презрение. Ничего, его не убудет. Он-то знает, кто он на самом деле. А ситуация может дать самые неожиданные и даже комические событийные повороты, и отчего же в этих обстоятельствах ему, Соломатину, не порезвиться, памятуя и о возможностях своих выгод? Главное, чтобы Елизавета любила его, и чтобы он с ней были одно. Коли обнаружится фальшь, то и потехам сейчас же наступит конец. И будет это для Соломатина болью. Если не мукой.

Впрочем, сейчас он стал беспечен, боли и муки могли ему лишь мерещиться. Но понимал, что в легкости своей, да еще и с потиранием рук, явиться тотчас к Елизавете и выложить: «Лизанька, прости неразумного! Я повздорил с тобой по глупости. Все, как ты пожелаешь, так оно и будет!», было бы негоже. Нет, он обязан был еще покочевряжиться, твердыни свои сдавать не спеша, а во многом и не пойти на уступки и сохранить приличия самодержавности своей натуры. Прикормленно-прирученный он стал бы Елизавете скучен.

Елизавета позвонила первой.

– Любовь моя, ты все еще ворчишь на меня? - поинтересовалась она.

– Ворчу, - сказал Соломатин строго. - Жить я без тебя не могу. Но ворчать буду и впредь.

– Ладно, Андрюшенька, - сказала Елизавета. - Оставайся слесарем-водопроводчиком, если это тебе нравится, если в этом ты видишь оправданным вызов нравам общества. Хотя подобный вызов со стороны может показаться и пижонством. Не горячись, не горячись! Я принимаю тебя таким, как ты есть. Ты для меня есть, и все. Единственно я хочу, чтобы ты не таскался на работу в промасленных ватниках. Я куплю тебе хорошие деловые куртки.

– Куртки я сам себе могу купить, - хмуро сказал Соломатин.

– Андрюшенька, - воскликнула Елизавета, - ты просто не представляешь, какие удовольствия я получу, покупая для тебя одежду!

«Покупай, покупай! - подумал Соломатин. - А я все равно буду ходить в Брюсов переулок в ватнике!»

Опять в нем возрождался бунтовщик и манифестант.

– Ты хоть смилостивишься и приедешь ко мне сегодня? - рабыней спросила Елизавета.

– Приеду, - чуть ли не буркнул Соломатин. Приехал. И не приехал даже, а прилетел.

И были часы любви. И были ночи любви. Но часы и ночи складываются из мгновений, и ни в одно из этих мгновений Соломатину в голову не пришли мысли о чьей-то фальши или корысти либо о предстоящих ему болях и муках. Лишь единственный ночной эпизод вызвал досаду Соломатина и то ненадолго. Утехи их с Елизаветой никак не походили на эротические упражнения, они с ней снова стали ненасытными любовниками («Ненасытными любовниками! - позволил усмехнуться про себя Соломатин. - Это что, девятнадцатый век, что ли, Поль де Кок какой-нибудь?») Свет они не гасили, отчего же не любоваться телами друг друга, снова играли в самца и самку, «звериные» восторги их вполне могли быть услышанными и в соседних квартирах, в минуты временного опустошения и тихой услады Соломатин, поглаживая неуспокоенные соски Елизаветы, принялся рассказывать ей об особенностях брачных игр божьих коровок, о том, как они ласкают друг друга не менее пяти часов и о том, как самец спускается с подруги полтора часа, деликатно не желая обидеть ее поспешным расставанием (узнал об этом в саду старика Каморзина в день открытия мемориала бочки, Елизавета стояла тогда невдалеке, но слов насекомоведа не расслышала). Елизавета рассмеялась, а потом глазами указала Соломатину на потолок, вернее, не на потолок, а на люстру. Соломатин кивнул, понял. Позже, на улице и чуть ли не шёпотом Елизавета сообщила ему, что - да, Папик на их удовольствия смотрит, если не в «прямом эфире», то в записи, свет гасить без толку, в ходу всякие там ультразвуки и инфракрасные лучи или что там еще, и разговоры их записывают, и телефонные, и в машине. Ей на это плевать, но иметь в виду следует… Тогда, под люстрой, Соломатин раздосадовался, но сразу же чуть ли не рассмеялся. А пусть смотрит, пусть завидует Старый Валенок. И вовсе не божьей коровкой, а с рычанием набросился на Елизавету. И позже ему было все равно, наблюдает ли за ними Папик, слюни пуская или же, напротив, зубами скрипя от неудовольствий, пусть даже бомбы готовит или яды, мысли об этом Соломатина лишь раззадоривали. Или даже разъяряли.

Утром Елизавета, сбросив простыню после душа, довольная, показала ему трусики и бюстгальтер.

– Смотри, Андрюша, прелесть какая! Специально купила вчера для нашей с тобой ночи. А ты сорвал их с меня и даже не взглянул на них.

– Меня волновали твои прелести, - сказал Соломатин, лаская языком мочку Лизиного уха, - а не какие-нибудь тряпки.

– Погоди, - Лиза отодвинулась от него, будто бы в обиде. - Какие же это тряпки. Это - произведения искусства. Взгляни на этикетки. Они же от «Антик бутик». Ты восхитись! Видишь эти трусики с заниженной талией, расшитые кружевами цвета слоновой кости с мотивом бабочек? А лифчик, приподнимающий грудь? Он марки «Болеро», сделан по образцу воздушных подушек с пузырьками воздуха между двумя слоями термопласта. А?

Соломатин промолчал. Если бы однажды поутру он услышал все эти слова от какой-либо иной женщины, он выматерился бы про себя и более бы эту женщину, пусть и желанную, не посещал. А сейчас болтовня Елизаветы чуть ли не вызвала его умиление.

– А тебе я куплю трусы от «Кельвина Кляйна», - пообещала Елизавета.

– У меня плохие трусы? - помрачнев, спросил Соломатин.

– Нет, но…

– Я стираю. У меня стиральная машина «Индезит», - сказал Соломатин. - Я человек опрятный.

– Не в этом дело! - воодушевилась Елизавета. - Просто ты в одежде должен соответствовать сути и ценности своей натуры. Поверь мне, я с радостью буду создавать твой образ. При твоем, конечно, согласии…

– Ты, стало быть, Пигмалион, а я Галатея, - сказал Соломатин. - Так… Соответствовать ценности? Или ценникам и этикеткам?

– Ты опять начинаешь ворчать… - ресницы Елизаветы захлопали, а глаза ее повлажнели. - Я вовсе не Пигмалион…

– Я ворчун по жизни. Нередко пребывал неудачником, а потому и ворчун. Но и при Белоснежке был гном Ворчун. Не обижайся, милая, - Соломатин положил руки на плечи Елизаветы, целовал ее шею.

– Какой же ты гном! - улыбнулась Елизавета.

К разговору они смогли вернуться через полчаса.

– Лизанька, - будто бы прошипел Соломатин, но прошипел нежным змеем, - если я от тебя еще раз услышу всякие там от «Антик бутик», от «Армани», от «Гальяно», от «Ямомото», от «Лагерфельда» или еще от кого там, я тебя придушу и проглочу.

– Принимаю к сведению, - прошептала томно, но и с позевыванием Елизавета. - Хотя ничего не имею против быть тобой придушенной и проглоченной. Просто мы с тобой походим по магазинам, ты сам подберешь себе, если что понравится, а в случае моих покупок станешь консультантом и художественным руководителем.

– Чего? Чего? - приподнялся на локтях Соломатин. - Каким еще магазинам! В шмоточных лавках я падаю в обмороки. А в консультанты призови своих гламурных подруг!

– У меня, Андрюшенька, нет никаких гламурных подруг, - сказала Елизавета с печалью. - Приятельницы есть, а подруг нет. К тому же верен закон - не ходи за покупками с советчицами, они конкурентки и злыдни, домой привезешь всякую дрянь. А я теперь больная, избалованная и извращенная, если не куплю какую-либо вещицу, хоть бы и маечку с блестками, - день пустой. Ты? Ты, любовь моя, в другом измерении. Но придется тебе забыть об обмороках.

– Я не тряпичник! Ни в какие магазины с тобой ни ногой! - заявил Соломатин так, словно бы принародно зачитывал один из параграфов Декларации о независимости.

– Хорошо, хорошо, - заспешила Елизавета и руку положила Соломатину на живот. - Будет по-твоему.

Однако с ходом времени твердость Соломатина стала пластилиновой.

Елизавета ни о каких магазинах с ним более не заговаривала, обновками не хвасталась, но убедила Соломатина участвовать в ее культурной программе. И вот каждый вечер, когда не было нужды являться на службу в Брюсов переулок, Соломатин сопровождал ее в театры и на концерты. Бывали они и на вернисажах, посиживали и в кино. После исчезновения дома номер три по Камергерскому переулку театралов и любителей послушать музыку в залах в Москве вроде бы поубавилось. Да и те, что шли на вечерние действа, полагали, что рискуют, вдруг и зрелищное учреждение, какое они отважились посетить, возьмут и уволокут неизвестно куда. Соломатин знал, что за бочка такая «Бакинского керосинового товарищества», и потому ни о каких рисках не думал. Риски его поджидали совсем иного свойства. Соломатин был консерватор. А в театрах его стали угощать лакомствами, переварить какие он не был в состоянии. «Болдак! Сплошной Болдак!» - повторял Соломатин. Болдак был какой-то наглец из болотной провинции явившийся приучать Москву к мировой культуре. Исполнители «Чайки» в его дрессуре, губя тексты Антона Павловича, выглядели лишь акробатами разряда ниже третьего. Да что Болдак! И своих коммерческих трюкачей, своих любителей потоптаться на чужих пьедесталах хватало. Сносными выходили лишь музыкальные угощения. Но и тут со временем Соломатин заскучал. Меломаном он не был, хотя иногда и отходил душой при звуках Моцарта, Баха, даже Стравинского, но предпочитал услаждать себя музыкой дома. Однако обижать Елизавету ему не хотелось. Барышне вечерние выходы с ним даже и на Болдака нравились. А Соломатин любовался ею и в залах, и в фойе. Наряды же каждый раз ее преобразовывали новые и явно доставляли ей (заметно, что и мужчинам, глазевшим на нее) радость. Соломатин никак не оценивал вслух ее приобретения, а ведь чувствовал, что подруга язык прикусывает только, чтобы не назвать осчастливленный ею магазин и от «кого» произведение искусства. Сам же он в фойе иногда ощущал себя скверно, полагая, что все, и господа, и дамы, поглядывают и не на Елизавету с ее нарядами, а на него, причем с брезгливостью. «А вам-то что? А вы-то кто такие!» - вскипало в Соломатине. Однажды в соседнем с Брюсовом переулке он, понаблюдав за тем, как пухлый мужик изображает и Счастливцева, и томную полногрудую помещицу Гурмыжскую, вынужденную продавать лес, и как шумят купцы, лес желающие приобрести, упакованные в костюмы Бэтменов и Суперменов, не выдержал и шепнул Елизавете: «А давай-ка я завтра схожу с тобой в магазин. Уж больно платье на тебе сегодня замечательное!»