Скрябин - Федякин Сергей Романович

«Своеобразное, сложное, местами поразительно прекрасное и блестящее здание воздвиг Скрябин в своей «Поэме экстаза»… — писала «Русская музыкальная газета». — Успех «Экстаза» (внешний или искренний, определить сейчас трудно) был внушительный».

«Интерес вызвало присутствие композитора Скрябина, выступавшего в качестве автора и пианиста, — вторило «Русское слово». — Громадное впечатление произвело его новое симфоническое сочинение «Поэма экстаза», самое смелое по замыслу и сложной оркестровке из сочинений всей современной музыки, не исключая и Рихарда Штрауса».

Концерт вызвал прилив новых почитателей Скрябина. Но и тех, кому все эти новшества были не по душе, заставил призадуматься. Две рецензии — в «Золотом руне», журнале «символистском», где ценили новое, и в газете «Речь», где свою рецензию поместил куда более консервативный Виктор Вальтер, — точно высветили то состояние музыкальной публики, которая шла на концерты Скрябина.

«Бесспорно наиболее выдающимся событием нашей музыкальной жизни за вторую половину переживаемого сезона являются исполненная подряд в двух концертах придворного оркестра и на 2-м русском симфоническом новая симфония А. Скрябина — «Поэма экстаза» — и поставленная на последнем «вечере современной музыки» неоконченная музыкальная комедия Мусоргского «Женитьба»…» — так начал рецензент «Золотого руна». Неожиданное сближение двух композиторских имен, разумеется, дело случая: два концерта «сошлись во времени». И все же как часто судьба Скрябина напоминает те перипетии, те «взлеты и падения», которые некогда приходилось переживать и Мусоргскому: восторг Стасова, ценившего живые новшества, восторг множества «непрофессионалов» — и скучные нотации музыкальных педантов: так писать музыку нельзя.

«Золотое руно» не могло пройти мимо Скрябина, слишком многое роднило русских символистов и автора «Поэмы экстаза». Но рецензент не просто «похваливает», он — вслушивается, он дает формулировки, которые приходили в голову не только ему.

О том, что Скрябин — композитор исключительного дарования, говорили и тогда, когда знали его только как автора маленьких пьес для фортепиано. «Скрябин слыл поэтом неуловимых субъективных настроений, тонким мастером, способным проявить бездну виртуозной находчивости в мелких формах музыкального творчества». Но даже когда Скрябин стал очень популярен у некоторых пианистов, он казался композитором «не для многих», композитором, который вряд ли займет место среди величин по-настоящему крупных. Всего еще несколько лет назад он казался автором, «обреченным на вечное томление в теплице острых, но мимолетных душевных переживаний». И вот — «Божественная поэма» и «Поэма экстаза». Тот же «аристократ в искусстве», но какая мощь, широта и глубина дарования открылись в нем! В «Божественной поэме», правда, еще есть отзвук прежнего Скрябина-«миниатюриста», слишком уж он отделывает детали иногда в ущерб целому. Но в «Поэме экстаза» это уже совсем новый композитор. Здесь «свободный полет вдохновения ни на йоту не стеснен проявляемыми автором чудесами композиторской техники», здесь «в самом нагромождении сложных контрапунктических измышлений, в котором другая, менее яркая индивидуальность, непременно утратила бы свою интенсивность, мысль Скрябина приобретает всю силу своей убедительности». И самое главное: «Поэма экстаза» — «явление необычайной важности», поскольку «ни в одном из современных произведений искусства мы не найдем столь ярко выраженного воплощения художественных стремлений наших дней». Скрябин, еще недавно казавшийся композитором изысканным и для малого круга ценителей, вдруг единым порывом занял в современной русской музыке какое-то «неприступное место», далеко опередив всех нынешних сочинителей.

Скрябин действительно оторвался от самых смелых искателей нового в музыке. Об этом говорит одна лишь строчка из письма Прокофьева (в скором будущем «архиноватора») своему другу Мясковскому, написанная после первого исполнения «Поэмы экстаза» Гуго Варлихом: «В «Экстазе» разбираться немыслимо… голова болит». Впрочем, Прокофьеву придется в новое сочинение Скрябина «вживаться» лишь месяцы. Но были и те, для кого зрелый Скрябин так и останется композитором «за семью печатями». И рецензия Виктора Вальтера в газете «Речь» от 2 февраля 1909 года — не просто отзыв «консерватора». Это — чуть прикрытая иронией исповедь настоящего ценителя музыки, который любит не только Чайковского, но и Вагнера (этот композитор в начале века признан в России далеко не всеми). За строками этой статьи-исповеди сквозит желание понять: что же такого замечательного сделал Скрябин, за что его ценят многие уважаемые Вальтером музыканты? И — честное признание «недоступности» этой музыки. Рецензия с вполне «проходным» названием «Второй русский симфонический концерт» столь характерна для людей, «честно не принимающих» Скрябина, что ее стоит не просто внимательно прочитать, но и перечитать, хотя бы отдельные строчки, — слишком выразителен этот «человеческий документ».

«Героем концерта был А. Н. Скрябин, композитор, не достигший еще сорока лет, но имеющий уже значительное имя, около которого загораются самые жестокие споры: для одних его музыка вздор, для других гениальное откровение.

На этот раз Скрябин может быть вполне доволен своим выступлением: он собрал почти полный зал, что в Беляевских концертах вещь, кажется, почти невиданная; затем после сонаты ему заметно шикали, что вызвало удвоенные аплодисменты, а после «Поэмы экстаза», исполненной оркестром под управлением Ф. Блуменфельда, автора неистово вызывали, и успех его был огромный.

В качестве рецензента я чувствую себя в величайшем затруднении. Мне лично «Экстаз» Скрябина совершенно не понравился, и меня смущает в данном случае не восторг публики, вызванный этим сочинением, — этот восторг для меня понятен, а мнение некоторых выдающихся музыкантов, которые тоже остались от этого «Экстаза» в восторге. Впечатление публики я легко объясняю тем, что публика любит, чтобы с нею жестоко обращались. Представьте себе пьесу, продолжающуюся 20 минут; из них в течение 18 минут ваши уши подвергаются самым настоящим истязаниям, подобных которым я еще не испытывал, так что, когда в самом конце пьесы является ясная тема, исполняемая с колоссальной силой удвоенным оркестром, являющаяся, как луч яркого света после предшествовавшего хаоса, то станет понятным и восторг публики, почувствовавшей выход из того очень сильного нервного раздражения, которое вызвала в ней предшествовавшая музыка, если так можно назвать тот неистовый хаос звуков, который воспроизводился оркестром.

Так как в данном случае мое мнение расходится с мнением публики, то в свое оправдание могу сослаться на некоторые привычки, образовавшиеся во мне при слушании музыки. Прежде всего меня смущает то, что для сообщения нам экстаза Скрябину понадобился такой арсенал сильно действующих средств: 5 труб, восемь валторн, да еще раструбами кверху, всех деревянных духовых вдвое, ударных, как прописывают доктора, quantum satis, то есть сколько влезет, включая большой колокол и тамтам. Почему Чайковскому и Вагнеру, о котором Ницше пишет, что его музыка приводит в возбуждение самые истощенные нервы, удавалось сообщать нам свой экстаз, не прибегая к такому физическому воздействию на наши уши? Не потому ли, что для достижения своей художественной цели они пользовались инструментами как музыкальными орудиями, а не физическими: они создавали мелодии, уже в себе заключавшие страстное выражение, и из этих мелодий путем их музыкального развития они создавали такой подъем страстного возбуждения («Ромео» Чайковского, «Тристан» Вагнера), который до них не был известен в музыке.

У Скрябина уже самый тематический материал (в программе приведено 12 мотивов) поражает либо своей незначительностью, либо отталкивает прямо уродливостью. Только одна тема «самоутверждения» имеет более ясный рисунок, но и то бедный мелодически[121]. Затем эти темы громоздятся друг на друга в самых какофонических сочетаниях, резкость которых увеличивается инструментовкой, так что в некоторых местах прямо кажется, что музыканты играют каждый, что хочет[122]. При этом ни минуты отдыха ушам, ни одного просвета, где вы услышали бы обыкновенную гармонию, доступную здоровому уху. После такого истязания, повторяю, появляющаяся в конце музыка, ясная и сравнительно простая, конечно, покажется откровением.