«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить - Петр Михин

В начале 1942 года в ротах и батареях была упразднена должность политрука, а политико-воспитательную работу возложили на общественников — неосвобожденных парторгов, исполнявших другие служебные обязанности. Обычно это были тыловые сержанты — члены партии. Их подбирали и формально избирали парторгами. Это были люди малограмотные, совершенно не подготовленные к серьезной политико-воспитательной работе. Образовательный уровень политработников был очень низок. В нашей дивизии (официально-документально) 65 % политсостава имели двухклассное образование. Такой партиец рассуждать мог как взрослый, с жизненным опытом человек, но квалифицированно заняться воспитательной работой не мог. Они занимались своими служебными обязанностями, а вся их партработа, в лучшем случае, сводилась к написанию плана партийной работы под диктовку по телефону парторга батальона — кадрового политработника. Сержантов из строевых подразделений, которые находились на передовой и непосредственно воевали, на должности парторгов не брали, какой смысл: сегодня назначили, завтра его убило, а нужен более-менее постоянный человек.

Вот только непонятно: как могло Главное политическое управление армии и ЦК партии пойти на упразднение политруков в ротах?! Неужели они не понимали, что это повлечет за собой не просто ослабление, а полное искоренение политического воспитания в самом низшем звене армейской службы, где политрук ближе всего находится к рядовому солдату? А пошли они на этот, по существу, шкурно-предательский акт исключительно для того, чтобы сохранить политические кадры. Дело в том, что в первый год войны в окружениях и неразберихе одинаково много гибло как строевых командиров, так и политработников, особенно в ротах. Ведь в роте трудно уберечь политработника от смерти или ранения, она маленькая, располагается на передовой, и все ее тылы находятся в зоне обстрела. А когда боевые действия упорядочились, то уже в 1942 году развелось их так много, что количество политработников в армии стало избыточным, и Политуправление вынуждено было часть политработников (в первую очередь неугодных и особенно распоясавшихся) переучивать в командиров. Командиров-то — взводных и батальонных — убивало, их не хватало.

Но и после переучки их щадили. Десятиклассник после трех месяцев учебы — уже командовал взводом. А политработника год «переучивали», потом в резерв отправляли и на безопасную должность ставили. Редко кто из них, «переученных», в бой шел. Их оберегали политические верхи.

В конце того же сорок второго года, спустя три месяца после выхода приказа Сталина «Ни шагу назад», когда к обычным колоссальным потерям командиров взводов, рот и батальонов прибавились еще и репрессивные потери от слишком усердной деятельности особых отделов, Сталин приказал: командирам взводов, рот и батальонов во время атак находиться не в цепях наступающих и не впереди них, а позади своих подразделений. Но из этого ничего не вышло. Политрука-то взяли да и убрали из роты, а командира-то не то чтобы убрать, а и сзади солдат поставить невозможно: по команде «Вперед!» не все бойцы поднимаются под пули, их надо поднимать примером или силой, а для этого командиру надо быть рядом с ними, в цепи. Вот и получилось: политработников сберегли, а всю тяжесть войны взвалили на офицеров батальона, вот почему взводный в среднем жил день, ротный — неделю и батальонный командир — от силы месяц.

Но, несмотря на незначительную эффективность деятельности ротных парторгов-общественников, политотделы постоянно поощряли их: в первую очередь награждали орденами и присваивали звания Героев. Хотя находились они не на самой передовой и особо в боях-то не участвовали, однако в наградных документах им писали: «В критический момент боя парторг роты бросился вперед и со словами: «Коммунисты! За Родину, за товарища Сталина вперед на проклятого врага!» — увлек за собою солдат в атаку». При этом сам лично он якобы уничтожил пятнадцать, а то и двадцать солдат противника. Бумага терпела, награды шли, роль партработников возвеличивалась. Миф о комиссарском героизме утверждался на века.

А вот нашей 3-й батарее, в которой я воевал подо Ржевом, повезло с парторгом. Его обязанности на общественных началах исполнял командир третьего орудия сержант Ромашин. Наши гаубицы, конечно, стояли не на передовой, а километрах в двух сзади, но батарея стреляла по командам с наблюдательного пункта слаженно, быстро и точно, в любое время дня и ночи. В этом, несомненно, была заслуга и парторга. Помимо многообразных и трудных забот по исполнению своих прямых служебных обязанностей сержант Ромашин много внимания уделял работе по идейно-политическому и патриотическому воспитанию солдат. Правда, в отличие от парторгов других батарей, у него для этого были необходимые знания, опыт, а главное, желание и высокое чувство ответственности за хлопотное партийное поручение.

Это был степенный пожилой человек, внешне ничем не выделявшийся — ни лицом, ни походкой, только носил небольшие седые усы. Старый член партии, работавший до войны директором подмосковного кирпичного завода. Политически грамотный, добрый, общительный, симпатичный, душевный, всеми уважаемый. Еще когда я был взводным, он давал мне рекомендацию для вступления в партию.

Парторг батареи сержант Ромашин не гнушался никакой работы, не пасовал перед трудностями и опасностями фронтовой жизни. У меня Ромашин ассоциировался с образом комиссара времен Гражданской войны, каким утвердили его в нашем сознании писатели и журналисты: яркий, смелый, боевой, скромный, волевой, справедливый и ответственный человек, который мог взяться за любую, самую трудную физическую работу или вступить в страшный, смертельно опасный бой. Он не боялся взвалить на себя ответственность за самые непредсказуемые последствия этой работы или боя. За сорок девять лет моего пребывания в партии я двадцать пять лет избирался секретарем первичной парторганизации, и примером в этой многотрудной общественной работе для меня всегда служил парторг нашей батареи сержант Ромашин.

Под стать парторгу Ромашину был у нас и командир батареи старший лейтенант Чернявский. Смелый, умный, работящий, требовательный, но очень душевный человек. Он был из запасников и тоже не из молодых. Сколько раз посылал он нас на явную смерть, и мы шли не потому, что боялись ослушаться, а из чувства долга, из-за великого уважения к нему. Мы знали, что напрасно на смерть он не пошлет. Он и сам не боялся смерти. Погиб в бою с немецкими танками.

Став командиром батареи, я стремился походить на своего предшественника Чернявского. Часто советовался с парторгом Ромашиным и находил с его стороны постоянную поддержку. Он мне, молодому, за отца был. Но в одну из бомбежек Ромашина убило. И мы осиротели.

После Ромашина были другие парторги, но они были менее авторитетны. Основное внимание уделяли своей служебной работе. Никакого идейно-политического воздействия на личный состав они не оказывали. И что удивительно, они не испытывали при этом никаких угрызений совести — числюсь парторгом, вот и все. Пришлось мне самому, наряду с боевой подготовкой, больше внимания уделять воспитанию личного состава. И еще я постоянно включал в эту работу всех строевых офицеров. От этого боеспособность батареи была у нас на самом высоком уровне.

В июне сорок четвертого года меня назначили командиром дивизиона. Теперь в моем подчинении воевала не одна, а три батареи, и я поддерживал огнем целый стрелковый полк. Охватить всю боевую и политическую подготовку дивизиона вплоть до отделений, орудий и тылов, как делал это в батарее, я сам лично уже не мог. В поле моего зрения постоянно были только те службы, которые были поблизости, — наблюдательные пункты, связисты и разведчики. А вот дойти до огневых расчетов, которые находились в тылу, я был уже не в состоянии, меня, как на привязи, держал на передовой неугомонный противник.

Боевое оснащение дивизиона обеспечивали штаб и тылы, а идейно-политическое воспитание должны были осуществлять три освобожденных офицера-политработника: замполит капитан Карпов, парторг дивизиона капитан Каплатадзе и комсорг старший лейтенант Одинцов. Наличие такой политической силы в дивизионе меня поначалу радовало: опытный сорокалетний партработник замполит, энергичный грузин парторг и молодой расторопный комсорг. Да они горы свернут, думал я, везде успеют побывать: и на наблюдательных пунктах, и на огневых позициях, и в тылах — всюду нужны повседневная, живая политическая работа, непринужденное общение, а когда потребуется, и личное участие в тяжкой работе или в смертельном бою.

Но, к моему великому огорчению, политработники повели себя иначе, чем я ожидал. Они, все трое, постоянно сидели в тылах дивизиона, на кухнях или в штабе. Не бывали даже на огневых позициях батарей, которые находились далеко от передовой. А наблюдательные пункты, откуда виден противник, за всю войну ни один из них так и не посетил. К передовой, где идет бой, ближе, чем за три километра, они не приближались. Жили себе в удовольствие в деревнях, вне зоны обстрела, общались больше с местными жителями, чем со своими солдатами. Они совершенно не представляли, что такое бой и как ведут себя люди в бою. Зазвать их на передовую, даже в период затишья, я никак не мог. Они меня, своего командира, не слушались. А полковые политработники и политотдел дивизии предупредили меня, чтобы я политработниками своего дивизиона не распоряжался. Они, дескать, сами знают, чем им заниматься. Скорее всего относительно политработников была какая-то секретная директива, которая оберегала их, запрещала им появляться в бою. И под водительством замполита Карпова политработники моего дивизиона продолжали обитать в тылах и писать свои политрапорты в политотдел.