Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

2. Священное рыцарство

«Идейный мир Средневековья в целом был во всех своих элементах насыщен, пропитан религиозными представлениями. Подобным же образом идейный мир той замкнутой группы, которая ограничивалась сферой двора и знати, был проникнут рыцарскими идеалами. Да и сами религиозные представления подпадают под манящее очарование идеи рыцарства: бранный подвиг архангела Михаила был «la première milicie et prouesse chevaleureuse qui oncques fut mis en exploict» [ «первым из когда-либо явленных деяний воинской и рыцарской доблести»]. Архангел Михаил – родоначальник рыцарства; оно же, как «milicie terrienne et chevalerie humaine» [ «воинство земное и рыцарство человеческое»], являет собою земной образ ангельского воинства, окружающего престол Господень. Внутреннее слияние ритуала посвящения в рыцари с религиозным переживанием запечатлено особенно ясно в истории о рыцарской купели Риенцо. Испанский поэт Хуан Мануэль называет такое посвящение своего рода таинством, сравнимым с таинствами крещения или брака» (ХЕЙЗИНГА – HUIZINGA, Le Déclin du moyen âge, p. 78; русский текст цитирован по вышеуказанному изданию).

«Похоже, что творческому духу всех этих авторов – признаться, весьма неглубокому – фикция рыцарственности нужна была в качестве корректива того непостижимого, что несла в себе их эпоха. Избранная ими форма была единственной, при помощи которой они способны были постигать наблюдаемые ими события. В действительности же как в войнах, так и вообще в политике тех времен не было никакой-либо формы, ни связанности. Войны большей частью представляли собою хроническое явление; они состояли из разрозненных, рассеянных по обширной территории набегов, тогда как дипломатия была весьма церемонным и несовершенным орудием и частично находилась под влиянием всеобщих традиционных идей, частично увязала в невообразимой путанице разнородных мелких вопросов юридического характера. Не будучи в состоянии разглядеть за всем этим реальное общественное развитие, историография прибегала к вымыслу вроде рыцарских идеалов; тем самым она сводила все к прекрасной картине княжеской чести и рыцарской добродетели, к декоруму игры, руководствовавшейся благородными правилами, – так создавала она иллюзию порядка» (См. там же).

3. Песни деяний и куртуазные романы

Песни о деяниях возникла в XI-м столетии и не раньше, как показал Жозеф Бедье. По большей части они сочинялись клириками, причем с определенными намерениями: это были как бы огласительные поэмы, предназначенные, чтобы привлечь славу и толпу к какому-нибудь паломничеству или аббатству, возвеличивая его чудодейственные мощи и его героических основателей. Разумеется, что в этих песнях клирики говорят очень мало о любви.

Только одна Легенда о Жираре Руссильонском (составленная между 1150 и 1180, согласно Бедье) содержит эпизод о куртуазной любви. Она написана на промежуточном французско-провансальском диалекте. Во всех отношениях она знаменует переход от французской эпопеи к собственно «роману».

Эпизод любви интересен нам тем более, что он описывает очень схожую по форме ситуацию с Романом о Тристане. Однако очевидно, что подобная ситуация может быть лишь куртуазным изобретением (она резко от остального содержания легенды, являющейся клерикальной и феодальной). Эта аналогия с Тристаном представляет нам ориентир для уточнения трансформации, которой подвергались Берули и Томасы в отношении старинного кельтского мифа. Она позволяет нам оценить решающее влияние куртуазной любви на авторов бретонского цикла.

Вот краткое содержание: герцог Жирар Руссильонский должен был найти невесту для Карла Лысого, своего сюзерена. Сопровождаемый пажом, он отправляется в Константинополь просить у императора руки двух его дочерей: старшую Берту, на ком женится Карл, и младшую Элиссан, которая станет женой Жирара. Когда Карл видит обоих принцесс, то влюбляется в Элиссан, уже помолвленную с Жираром. После долгих споров Жирар соглашается уступить Элиссан при условии, что перестает быть вассалом короля. Он женится на Берте, тогда как Элиссан становится королевой. В тот день, когда две пары расстаются, Жирар берет себе в свидетели двух человек, – Берту, свою жену, и королеву.

«Королева, – спрашивает он, – что думаете об обмене, совершенном мной с вами? Я знаю, вы меня считаете презренным человеком». – «Отнюдь, сеньор, вы – муж заслуженный и достойный. Вы меня сделали королевой, женившись на моей сестре ради любви ко мне. Слушайте же меня вы, графы Бертолаи и Жервэ. И вы, моя дорогая сестра, а прежде всего, Иисус, мой искупитель, я беру вас в гаранты и свидетели того, что сим кольцом я навсегда дарую свою любовь герцогу Жирару. Я ему отдаю свой osculum (в бургундском феодальном праве osculum – дар вдовы, возвращающейся ей, когда она снова выходит замуж – прим. пер.) в виде цветка, поскольку я люблю его больше, чем своего отца и мужа; и видя его уходящим, я не могу удержаться от слез…». С этого мгновения, как добавляет поэт, «навсегда продолжится любовь Жирара и Элиссан, чистая от всех упреков, поскольку между ними не существовало ничего, кроме доброго желания и сокровенного согласия. Однако Карл исполнился такой ревностью, что за обиду, нанесенную им герцогом, он впал в ярость и раздражение. Их поединок сражались на травяных полях…».

Поразительная аналогия с Тристаном. В обоих случаях речь идет:

О могущественном вассале, занятым «поиском» далекой невесты; о вражде вассала и сюзерена; о конфликте между данью уважения сюзерену и преклонением перед женщиной; об утешительном браке вассала (здесь с сестрой своей подруги, там – с одноименной девушкой), – наконец, в обоих легендах куртуазная любовь и ее верность идеально торжествуют над браком с его верностью и одновременно над феодальными узами.

Но различия не менее значительные. В Тристане именно ревность Изольду с белыми руками вызывает катастрофу, тогда как в Жираре – ревность сюзерена. Тем самым в первом случае ситуация находит романическую развязку; в то время как во втором – эпическую. Там – это любовь, ведущая к смерти; здесь – феодальные интересы, повлекшие за собой бесконечные войны.

Вот два других «куртуазных» текста. Они нам одинаково позволяют понять, что Беруль и Томас вряд ли сохранили от друидического мифа что-то большее, нежели имена и материальную основу действия.

1. О браке в целом: Суд графини Шампанской:

По его настоящему содержанию мы говорим и утверждаем, что любовь не может простирать свои права на мужа и жену. Любовники предаются друг другу взаимно и бескорыстно и без всякого необходимого обязательства, тогда как супруги должны обоюдно исполнять волю одного и другого. Пусть же сие суждение, произносимое нами с предельной зрелостью после заслушивания нескольких благородных дам, признается неизменной и неопровержимой истиной. Дано в 1771 год, в третью из календ мая, индиктион VII.

2. Суд королевы Элеоноры оказывается ближе к белой свадьбе Тристана. Просьба. Счастливый любовник испросил у своей дамы разрешения оказать почтение другой: он был допущен к ней и перестал ощущать к своей первой подруге