Вагнер - Мария Залесская

Конечно, первый Байройтский фестиваль посетили и «аристократы духа» из многих стран мира. Вагнер действительно к тому времени уже стал мировой знаменитостью. В Байройт приехали Э. Григ, А. Брукнер (его Вагнер очень ценил как композитора), К. Сен-Санс, П. И. Чайковский, Ц. А. Кюи, Н. Г. Рубинштейн. Многие из них оставили воспоминания о знаменательном событии, представляющие интерес в качестве «мнения композиторов о композиторе».

До сих пор, не разобравшись, многие бросают Вагнеру обвинения, которые, справедливости ради, нужно адресовать вовсе не ему, а нездоровому вагнерианству. Любая крайность — и «за», и «против» — максимально далека от истины. На фоне истерик как вагнерианцев, так и антивагнерианцев словно глоток свежего воздуха воспринимаются объективные голоса профессионалов, не зараженных болезненным фанатизмом. Поэтому позволим себе привести два мнения о Вагнере тех, кто собственным талантом заслужил право на подобные высказывания: двух равновеликих композиторов, которых трудно заподозрить в чрезмерном пристрастии к Вагнеру, но которые, тем не менее, отдавали должное его искусству — Чайковского и Грига.

Петр Ильич Чайковский не просто присутствовал на первом вагнеровском фестивале. Он писал для «Русских ведомостей» подробный отчет с места событий. Два из пяти очерков были напечатаны под названием «Музыкальное торжество в Байрейте[520]», а остальные — под заголовком «Байрейтское музыкальное торжество». Все они представляют собой ценные свидетельства очевидца, причем русского композитора. Мы уже говорили о том, что в России, особенно после гастролей Вагнера в Санкт-Петербурге и Москве в 1863 году, неоднозначное отношение к его музыке породило настоящую войну между вагнерианцами и антивагнерианцами. Так вот, беспристрастные очерки Чайковского, а также его маленькая заметка «Вагнер и его музыка», написанная значительно позднее, в 1891 году, фактически еще тогда поставили точку в этом беспочвенном споре. Отдавая должное великому искусству Вагнера, Чайковский совершенно отмежевывается от его многочисленных эпигонов и недалеких апологетов, на самом деле дискредитирующих его идеи. По мнению Чайковского, Вагнер являлся одним «из самых замечательных личностей во второй половине этого столетия и его влияние на музыку огромно»: «Он был одарен не только большой силой музыкального воображения, он открыл новые формы своего искусства, он нашел пути, неизвестные до него; он был, можно сказать, гением, стоящим в германской музыке наряду с Моцартом, Бетховеном, Шубертом и Шуманом… Что же сказать о вагнеризме?.. Нет! Уважая высокий гений, создавший Вступление к „Лоэнгрину“ и „Полет Валькирий“, преданно склоняясь перед пророком, я не исповедую религии, которую он создал»[521].

Байройтское торжество Чайковский называет событием, «которому суждено отметить собою одну из интереснейших эпох в истории искусства»: «Этот колоссальный труд („Кольцо нибелунга“. — М. З.) знаменитейшего из живущих композиторов, независимо от степени успеха, который достанется на его долю, представляет, во всяком случае, явление необычайно знаменательное и долженствующее так или иначе оставить за собою яркий исторический след»[522].

Что же касается отношения самого русского музыкального гения к музыке Вагнера, в частности к «Кольцу нибелунга», то он признается: «…тетралогия Вагнера произведение столь колоссальное по своим гигантским размерам, столь сложное по фактуре, столь тонко и глубоко обдуманное, обработанное… Во-первых я должен сказать, что всякий верящий в искусство как в цивилизационную силу, всякий поклонник художественности, независимо от утилитарных ее целей, должен испытывать весьма отрадное чувство в Байрейте, при виде громадного художественного предприятия, достигшего вожделенного конца и получившего по великости размеров и силе возбужденного интереса значение исторической эпохи… Байрейтское торжество есть урок для тех закоснелых гонителей искусства, которые относятся к нему с высокомерным презрением, находя, что людям цивилизованным непригодно заниматься ничем иным, кроме того, что приносит непосредственную, практическую пользу… Пусть „Перстень Нибелунгов“ кажется местами скучен; пусть многое в нем на первый раз неясно и непонятно; пусть гармония Вагнера подчас страдает запутанностью и изысканностью; пусть теория Вагнера ошибочна; пусть в ней немалая доля бесцельного донкихотства… — всё же „Нибелунгов перстень“ составит одно из знаменательнейших явлений истории искусства. Как бы ни относиться к титаническому труду Вагнера, но никто не может отрицать великости выполненной им задачи и силы духа, подвигнувшей его довести свой труд до конца и привести в исполнение один из громаднейших художественных планов, когда-либо зарождавшихся в голове человека»[523].

Эдвард Григ у себя на родине также печатал заметки о Байройтском фестивале в нескольких номерах газеты «Бергенпостен» в период с 20 августа по 3 сентября 1876 года. «Только духовные импотенты или беспробудные ленивцы, — писал он, — могут остаться здесь равнодушными… Ничего более трогательного не создавала музыка (имеется в виду сцена прощания Вотана с Брюнгильдой из финала „Валькирии“. — М. З.)… Каковы бы ни были наши частные возражения, одно несомненно: Вагнер создал грандиозное творение, исполненное смелой оригинальности и трагического величия… Вагнер положил начало новому значительному периоду в истории искусства»[524].

На первом Байройтском фестивале присутствовали великий герцог Карл Александр Саксен-Веймар-Эйзенахский, художники А. фон Менцель, Ф. фон Ленбах и П. В. Жуковский, всё еще не познакомившийся с Вагнером лично, несмотря на явное желание Козимы, с которой к тому времени у него сложились довольно теплые отношения, а также Фридрих Ницше, Эдуард Шюре, впоследствии написавший книгу «Рихард Вагнер и его музыкальная драма», Антон Пузинелли; Мальвида фон Мейзенбург, Матильда и Отто Везендонк; Джесси Лоссо, Юдит Готье…

Как мы помним, в свое время Вагнера связывали с Джесси Лоссо довольно запутанные отношения. После их прекращения она не перестала быть верной поклонницей его гения. Ныне рядом с Джесси сидела 31-летняя красавица-француженка Юдит Готье (Gautier) — талантливая писательница, знаток Востока, дочь знаменитого Теофиля Готье. «Любовное кольцо» Вагнера символически замыкалось. Некоторыми биографами Вагнера Юдит названа «его последней любовью» и, более того, «музой „Парсифаля“»[525].

Неужели после всех страданий, вынесенных Рихардом вместе с Козимой, его сердце смогло изменить этой жертвенно преданной ему женщине? На первый взгляд факты подтверждают это. Сохранилась и даже была частично опубликована переписка Вагнера с Юдит, где можно прочесть откровенные и недвусмысленные строки. 4 сентября 1876 года он пишет: «Может быть, это было в последний раз, когда я держал Вас в своих объятиях сегодня утром? Нет, я хочу Вас видеть. Я желаю этого, потому что я Вас люблю»[526]. Всего лишь несколькими днями позже в Париж отправлено послание: «Драгоценная душа моя! Очаровательная подруга! Всё еще люблю Вас! Вы всегда оставались для меня единственным лучом любви в течение тех дней, которые были так радостны для одних и так печальны для меня. Но Вы были для меня полны очищающего, умиротворяющего и пьянящего огня! О, как хотел бы я еще вновь и вновь целовать Вас. Дорогая, очаровательная… Каков глупец! Прежде всего, я сам — ведь я хотел последовать Вашему совету и забыть Вас!»[527] Казалось бы, все сомнения отпадают…

Вагнер был знаком с Юдит со времен «трибшеновской идиллии». Она гостила у него одновременно с четой Серовых летом 1869 года, что подтверждает Валентин Серов в своих воспоминаниях. Однако лишь во второй половине 1876 года, практически сразу после Байройтского фестиваля, в письмах Рихарда начинает преобладать «лейтмотив любви». Сама же переписка прерывается в 1878 году не без участия Козимы, решительно потребовавшей прекратить «отношения с француженкой» и взявшей на себя написание нескольких ответных писем в Париж. Но были ли эти отношения любовными на самом деле? В том, что чувства Вагнера к Юдит носили исключительно платонический характер, не сомневаются даже сторонники «теории последней вагнеровской весны». Кроме упомянутых писем, больше нигде — ни в дневнике Козимы, ни в вагнеровской переписке с другими многочисленными корреспондентами, ни в воспоминаниях современников — нет ни одного свидетельства того, что Вагнер в эти годы страдал. Вернее, он страдал по вполне понятным и явным причинам — из-за банкротства фестиваля, из-за постепенной утраты веры в торжество своих идей, из-за злобной критики в свой адрес, которую он никогда не мог переносить спокойно. Но от несчастной любви Вагнер не страдал! И это он, чья порывистая, неукротимая, страстная натура не мыслила любви, не освященной страданием. Тем более что он находился в разлуке с предполагаемым предметом своей страсти. Тем более что он должен был испытывать муки вины перед Козимой, если бы подобная страсть действительно имела место. Тем более что он работал над «Парсифалем» — этим гимном сердечной чистоте.