Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

или будет, мама, как это мы не можем разобраться со временем? Ведь вчера было вчера, мы ведь вдвоем об этом знаем, значит, оно не вправе, это вчера, оказываться тем же самым вчера на месте прошедшего завтра, оно уже другое, оно уже завтрашнее, это вчера. А мы те же самые, сегодняшние, что и те, которые сидят в завтра? Но раз мы там неизбежно будем, значит мы все равно как там уже есть ма ты может быть и не спала вчера я по правде не очень разобрался но это наверное уже не важно поскольку тот вечер ушел во вчера и в нем уже другие ты и я вот просто увидел как ты лежишь как только вошел и я вот раньше то есть до этого последнего вечера делал всякие такие вещи о которых ты говорила ну не прямо а так только чтобы я понял о чем идет речь в этом случае если я уже знаю что это такое да ма ты лежала а я вошел когда я бываю один и что-то такое вдруг начинаю делать является сразу множество женщин и я просто не знаю как от них избавиться ну вот ма ты лежала и я даже не знаю как тебе сейчас об этом сказать

Этого можно было бояться пытаться избежать но я знала что это случится и это случилось непоправимое он вошел как зверь осторожный и безжалостный я на верное спала то есть так как бы дремала с открытыми глазами до этого мы никак не могли разделить с отцом последний стакан и решили отдать его сыну но когда сын вернулся отец куда-то делся стакана кажется тоже не было я спутала их они ведь очень похожи. Поле, оно будет начинаться сразу за изгородью. Я очень ясно вижу это поле. Я очень ясно вижу ручей, перебегающий поле. Дом мы возьмем тотчас после получения страховки. А в ручье можно будет плавать: я как-то упустила очень многое в жизни, юность ведь проходила слишком сдержанно, скованные, как выяснилось позже, совершенно дурацкими наставлениями родителей, мы душили в себе любые сквозняки свободы. Теперь вот мне будет в высшей степени приятно просто искупаться в ручье, которого нет, перебегающем поле, которого нет, которое начинается сразу, сразу за изгородью, которой тоже нет, так же как дома, как, сдается мне, и страховки, по-моему мы все пропили, да и были ли у нас с отцом страховки? Сын вошел я сразу разгадала его намерения потому что он увидел меня а именно то как я лежу как оставил меня наш раздавленный жизнью отец может быть это и явился все-таки отец мне дико захотелось чтобы случилось так несмотря на то что вошел сын он ошалел и не сообразил что глаза мои открыты и то что я ступаю последний шаг я ступаю

Насколько можно осознать бессмысленность жизни, настолько я проникся ею и без сожаления наблюдаю, как тают мои совсем недавние мечты: тает дом с насаждениями и счастливый остров — точкой в океане, молниеносная карьера, должность директора чего-то очень крупного, пост главы государства. Я вмерз в нашу комнату, я вижу отца, мать и себя, как мы проваливаемся в вечность, немо сидя у стола за бутылкой вина

Ты лежал на животе лицом вниз, и мне стало страшно за тебя, не задохнешься ли ты в таком положении. В магазине, в рыбном отделе, сегодня давали щук, давали, впрочем, и вчера, но я так спешила, так спешила, что впопыхах оставила на работе нашего слона, так что завтра тебе некому будет нести в школу макулатуру. Ты лежал, и я любовалась тобой, как ты лежишь, невыносимо великолепный телом, не мой, совсем не мой: конечно же, я не мать, какая тебе мать. Я любовалась всеми частями твоего тела и всем телом вместе, мне стало страшно за тебя, не задохнешься ли ты в таком положении — лежа на животе лицом вниз? Я подошла перевернуть тебя, нагнулась, коснулась твоих плеч и вдруг, переворачивая, поняла, что произошло то, чего я в общем-то ждала — ждал и боялась — боялся, и не боялась — не боялся; когда ты был перевернут на спину, ты проснулся, открыл глаза и спросил: ну что, батя? И я ответила — ответил как ни в чем не бывало, словно обозначая некую команду, некий знак: на работу.

То, что я испытываю, я не могу назвать каким-то одним чувством, я не могу определить, что это, открывающееся передо мной внезапно, когда я вижу строй куцых саженцев, кого-то в пальто, идущего шагом, кого-то в машине, мчащимся, скользящим, и чей-то взгляд, я чувствую его нерасторопность, объясняемую тем, что все растет и вянет, отмирает и нарождается; я вспоминаю время: им был пропитан ковер, на котором я разбросал ноги, время сочилось из яблока, половины его, заранее очищенной, которую я ел; я знаю: мы уйдем, сгорбленные, потерявшие память сегодняшнюю, мы будем помнить дни давно минувшие, провалившиеся в не понятные мною вчера: ковер, пол-яблока, девичьи колени, кактус с лиловым цветком в кадке на подоконнике в квартире репетитора: масляное покрытие подоконника потрескалось, полопалось — мы произносим: Веласкес, мы чувствуем время, мы помним, что пришли, хотя уже не помним, откуда, репетитор жевал, мать кормила, снег падал, роса, гриб, пенал, кран. Отец, мы уйдем, я понял это, и мне отвратительно страшно, мне безразлично, мне одиноко. Все образуется, все образуется — мы пасуем два слова друг другу, как теннисный шар; все образуется, не сразу — армия, дельная работа, девушка, жена, дети. Отец, ты тоже боишься, ты тоже один, отец. Отец, я вижу, как мы уходим, нас, может быть, и не было: отец, отец, отец...

Часы на углу висели на одном проводе — это было обычно, стрелки на них зафиксировали полседьмого — это было обычно, «пивница» выставила «пива нет» — это было обычно, «общий не работает» — это обычно, да нам и не обязателен общий — пар есть и в душе. Хорошо, с утра — никого. Это действительно оказалось очень хорошо, очень даже кстати. Сын сразу пошел в парилку, я еще судил-рядил с банщиком. Я направился следом и полагал, сын меня попарит, — сам-то он не любитель: вот поколение, для чего они растут — так говорил я. Сын был уже в дверях на выходе — куда? Под душ.