Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

спальной зоны. Узнали, когда пришли на КПП. Шмон на вахте на этот раз был особо тщательный: принуждали разуваться и трясти портянки не выборочно, а подряд.

На дощатом высоком помосте, откуда вчера чуть ли не весь день произносились, толкались торжественно-воспитательные патриотичные речи, лежали мертвецы. Да, это лежали трупы, их было три, ничем не прикрытые, шапок на них не было, стриженые черепа припудрены снегом, а лица не припудрены. Таракан был здесь, похожий на сломленный сучок сухого дерева, давно обгоревшего на корню. А Чури не было. Это определили мы сразу, ещё не совсем подойдя, что огненно-рыжего Чури среди троих тут нет, и не скрывалось пацанами облегчения.

Стоял на помосте, над стылыми трупами, инспектор КВЧ Жмуд Жмудович, по-галочьи смуглый, всем своим видом выражал печаль и укор. Ясно, он молча демонстрировал то, к чему может привести дурь в наших головах, не желающих настроиться на беспрекословное исполнение режима.

Наиболее пронырливая братва в корпусе, успевшая всё разведать, по-тихому, таинственным шёпотом, сообщала каждому встречному с радостью, что Чурю не взяли, ему удалось уйти, вернее, уехать – он зацепился за проходящий товарняк. Тех же, кого взяли, затравили собаками для назидания. Весть эта гуляла по всем корпусам. Состояние протеста владело каждым, как и всеми. Собаками травят, гады! Однако в мыслях не было определённости.

Через сутки возьмут ещё одного бегуна – по кличке Гоп, рослого, жидкого телом, пацана, входившего в ближнее окружение Чури. Доставят его в зону избитым, но живым. Лицо перекошено, в фиолетовых кровоподтёках.

Самого же Чурю возьмут только через два с лишним года за многие тысячи километров от этих сибирских мест, в столице Венгрии, в Будапеште, и совсем по другому делу возьмут. Он признается, что сбежал от отчаяния, от обиды, что не мог не сбежать, как же, других пацанов зачислили в училище на командиров, а его не зачислили. Обида кровная, оскорбление. Поймают, говорю, через два с лишним года. Но об этом после расскажу, если будет на то воля Всевышнего.

Так закончился начавшийся радостно день.

ПРОСТИ НАС, ИГОРЬ САМУИЛОВИЧ

Колонистам на склоне этой же зимы – 1943 год – было суждено пережить страшную эпидемию какой-то особой заразы. Нам не говорили, не разглашалось, что это за такая зараза, просто прибыла министерская, из Москвы (из Москвы!), комиссия, ходила по зоне в синих халатах. Потом чем-то прыскали.

А корпуса, где обнаружилась болезнь, закрылись сразу же на карантин. Наглухо закрылись. Это называлось: «Обеспечение глухого карантина».

Болезнь с самого начала проявлялась фиолетово-красной сыпью. Таких на работу не водили и никуда из спального корпуса не выпускали.

– Лафа, – завидовал толстый Туф, видя, как подвозят к карантинным корпусам на тележках из столовки бачки с едой. – Лафа. Вкалывать их не гонят, пайку усиленную дают, баланду улучшенную наливают, лежи да лежи. Эх, я бы отоспался!

Отоспаться вволю хотелось не только одному Туфу.

Режимный порядок угнетал и изматывал до очумления, мы были словно злаковые стебли, попавшие в молотильный барабан. Двенадцать часов на смене. Час – на то, чтобы стоять в воротах на разводе и на то, чтобы дойти в колонне до места работы. И час на то, чтобы переместиться с работы. Два часа занятий по общеучебной школьной программе. Как же, о нас заботились: мы должны выйти отсюда грамотными. Нам говорили о заботе Сталина: грамотными мы должны выйти. Не всем удастся попасть в красноармейское училище, но зато всем удастся участвовать после победного завершения войны в восстановлении страны Советов. Надо думать о будущем Отечества! Обязательный политчас со Жмудом Жмудовичем доводил до остервенения.

И ещё обязательные каждодневные занятия по режиму, которые проводил когда тот же Жмуд Жмудович, а когда какой другой инспектор.

– Алексеев, скажи мне основное преимущество социализма над капитализмом, – спрашивал въедливый инспектор, указывал пальцем в дремлющего Туфа, положившего голову на моё плечо. Алексеев – это его фамилия.

Я отстранял своё плечо. Туф вздрагивал и ронял голову себе подбородком на грудь.

– А? – спохватывался он.

– Скажи мне, Алексеев, в чём разница между капитализмом и социализмом? – занудно повторялся вопрос.

– Ага… Это… При капитализме жить народу плохо, свободы нету, а при социализме – хорошо! – выпаливал Туф, не совсем проснувшись.

– Правильно, – отмечал похвально инспектор.

На другом занятии опять к Туфу вопрос. Он, конечно, опять валил свою бестолковую башку на моё плечо.

– А ответь, Алексеев, с какого часа ты не должен выходить из спального корпуса в вечернее время?

– А? – вздрагивал Туф, бессмысленно моргая глазами. Вопрос ему повторялся в том же тоне: «А ответь, Алексеев…»

– Дак это…

Выясняется, что согласно новому расписанию, выход из спального корпуса на улицу запрещается не в час отбоя, а раньше.

Новым расписание режима можно было считать лишь с большой натяжкой. Оно фактически было не новым, а уже старым. Но пункты в нём мало кто читал, а тем более утруждал себя запоминанием.

– Запомните все! – призывал угрожающе на тонкой ноте Жмуд Жмудович и в бессчетный раз читал нам вслух это новое расписание.

Он же, Жмуд Жмудович, был неотступен во всех других воспитательных вопросах. Настырно завлекал нас в кружки самодеятельности, хотя результат был близок к нулю. Из всей бригады лишь двое завлеклись играть на балалайках, но и тех хватило только на две или три репетиции – отличились этим геройством Туф и Сорока.

Приходила в красный уголок проводить свои занятия студентка Томского медицинского института, так, кажется, она представилась. Белые пимики и тёмная чёлка под белой пушистой вязаной шапочкой. С ней непременно вваливались два надзирателя, внушительные громилы, амбалы, хохлы Хряпко и Остапко, они садились за её спиной, угрюмо и сосредоточенно наблюдали.

Громил этих приставляло начальство, понятно, для защиты девичьей чести. Кто же доверит курочку волчатам! Хищникам, у которых мозги не созрели, а зубы отросли, это мы, значит.

Вопрос у студентки-медички, звали её, помню, Рита Петровна, был крайне актуальный для нашего беспутного контингента: «Половые извращения в подростковый период и нарушения психики с этим связанные» У неё даже плакатик был на эту тему, который она аккуратно и бережно вешала на стену, изображаюший почему-то голову поросёнка. Ужель она полагает, что у нас поросячьи мозги? Ну, аналогия!

Пацанва, конечно, тут же придумала студентке прозвище: «Пикулька». Голосок у неё был пикулистый, напевный.

На занятиях у «Пикульки», естественно, ни спящих, ни дремлющих не оказывалось. По ней выходило, что вздрачивание (по-медицински – мастурбация) вредно влияет на психику, а