Избранное - Дюла Ийеш

Может, болеть было стыдно? Каждый скрывал болезнь, пока мог. Батраки кряхтели, стонали, жаловались на боль в боку, случалось даже, симулировали болезнь, но слова «я болен» выговаривали с великим трудом. И кровати больного страшились очень. На того, кто ложился засветло, смотрели как на зачумленного, а того, кто неделями не выходил из дому, мысленно уже хоронили.

Со знахарями же были откровенны. Им открывали свое сердце, знали, что те ничего никому не расскажут. К тому же знахари и так видели человека насквозь. Тете Хорват, как только она вошла, удвардская знахарка сразу же сказала, что она пришла «с восточной стороны и что сердце ее омрачено». А тете Такач — что заболела она из-за мужчины.

Знахари в самом деле умели заглядывать человеку в душу, и я сам знаю довольно много случаев, когда они помогали. Они были не только лекарями, но и духовниками и судьями. Судили и отпускали грехи. Когда знахарь из Игара расположился в доме Хайашей, во всей пусте чувствовалась живительная атмосфера какой-то неизъяснимой надежды и откровения. Чем достигал этого человек из Игара? Да тем, что умел заставить явившихся к нему быть такими откровенными, какими они не были ни со своими женами, ни даже во сне с самими собой. Ведь одно-единственное неправдивое слово или даже лживая мысль лишали целебные травы и слова всякого действия. (За неудачу в лечении больные всегда винили только самих себя.) Нужно было верить. Знахари были плагиаторами назаретянина.

И кто верил, тот выздоравливал, — что в этом удивительного? У жены дяди Иштвана Надя так болели ноги, что она неделями не смыкала по ночам глаз. Была она и у врача, но никакие лекарства не помогали. Удвардская знахарка ребром ладони начертала на больных местах какие-то знаки. Потом постояла с полчаса, повернувшись лицом к стене. Ничего больной не дала. «На девятый день приходите снова», — сказала она наконец. Тетя Надь пришла к назначенному сроку только затем, чтобы приношением двух кур выразить свою благодарность, поскольку за это время она совершенно выздоровела. Не блажь довела одного из сыновей дяди Сабо до того, что он собирался бросить свою молодую жену ради одной «опытной», побывавшей в городе женщины, а, насколько я помню, игра лунного света на окошке конюшни. Знахарь дал лекарство ему и его жене. Оба принимали лекарство, пока все не наладилось.

«Эти-то умели лечить», — говорили батраки о знахарях. Они давали такие лекарства, что у пациента, когда он принимал их, искры из глаз сыпались — но, возможно, именно от этого он и выздоравливал? Без жертвы ни от чего не избавишься: лекарство было епитимьей. Старые деревенские врачи, смеясь, наставляли своих молодых коллег, что батракам нужно прописывать по возможности горькие лекарства, и чем горше, тем лучше. И по возможности все в жидком виде. В такое лекарство еще могут поверить и будут его принимать. Порошков не любят. Ведь беда начиналась с того, что указания врачей батраки выполняли лишь в очень редких случаях. Когда тетя Галле, родив девятого ребенка, умерла, в ее соломенном матраце нашли все лекарства, которые врач давал ей последние два года. Все знали, что дядю Сабади вылечила затрещина управляющего. У него невероятно долго был запор. Из конторы ежедневно посылали ему касторку, но он все не появлялся на работе. Вызвали его в контору. Дядя Сабади явился со штофом под мышкой. Он аккуратно сливал туда ежедневные дозы касторового масла. Там, на месте, хотели влить в него все сразу. «Ну пей же, не то вот дам по шее!» — заорал на него управляющий. И дал-таки, приказав на следующий же день явиться на работу. Дядя Сабади поклонился и больше уже ни на что не жаловался.

Диеты, конечно, тоже не придерживались. Да и самых элементарных правил не выполняли. Мечущемуся в сорокаградусной горячке тифозному больному давали кислую капусту. Язвеннику — картошку с горьким красным перцем. «Уж больно, бедняга, захотел». Не могли отказать.

Указания знахарей выполнялись. По их совету даже мылись, что было связано с немалыми трудностями. Дело в том, что у батраков нет никаких приспособлений для купания. В большинстве хозяйств для свиней построены прекрасные цементированные бассейны с искусственным песчаным берегом и даже с тенистыми деревьями. Батраки же могли купаться разве только в реке Шло — разумеется, летом. Но купание считалось баловством, позволительным только молодым, а женатому батраку полоскаться в воде считалось неприличным. Когда в комнату с большими трудностями втаскивали кадку для бучения и на кухне начинали греть воду, принесенную в бидонах, все уже знали, что там готовятся исполнить какой-то заговор.

Врачам, если они хотели добиться успеха, тоже приходилось быть немного знахарями. Не был пустой выдумкой рассказ о том, как разбогател аптекарь из Е. Лекарства он готовил по рецепту, но, давая его крестьянину, доверительно шептал на ухо, что лекарство поможет лишь в том случае, если больной примет его в полночь, стоя в кругу, начертанном в пыли на перекрестке дорог, и, бросив палку за спину, побежит домой не оглядываясь. Для компрессов он прописывал «безмолвную воду», то есть воду, принесенную из речки безмолвно. К каждому лекарству он добавлял свои соответствующие правила употребления. Даже с шестой пусты приходили к нему в аптеку.

Ибо вообще-то люди пусты аптеки тоже чуждались. Знахари готовили лекарства сами. А медикаменты, придуманные цивилизацией в утешение человечеству, попадали в пусту чаще всего через бродячих торговцев. Дядя Шаламон торговал и мазями от различных болей, затем фаброй — мазью для ращения усов, и в большом количестве — дегтярной мазью. Но иногда узнавали мы и о некоторых всемирно известных средствах. Приходили торговые агенты и наряду с туалетным мылом предлагали только что изобретенные чудо-лекарства от болей в груди, от ревматизма и против зачатия. Мы не отставали от цивилизации. Приходили окулисты, и в их шкатулках каждый мог подобрать себе очки; приходили косметологи, после войны торговавшие преимущественно противозачаточными средствами.

Ну и чтобы закончить чем-то веселым, упомяну еще только бродячего рентгенолога. Свой аппарат он принес на собственном горбу, в огромном сундуке. С помощью этого же прибора делалась и «электризация», а также определялся «уровень крови». Тех, с кем в ходе экспериментов устанавливались доверительные отношения, рентгенолог ночью под большим секретом просвечивал рентгеновскими лучами. Злые языки рассказывали, что в рот больному он вкладывал горящую электрическую лампочку, а с другого конца заглядывал. Или это тоже, скорее, прискорбно? Так обследовал он дядю Такача и дядю Вадоца, взяв за это с каждого по четыре яйца.

16

Чужими в пусте по справедливости были нанимавшиеся на более или менее короткие сроки «месячники», сезонные работники, жнецы и деревенские поденщики. Но мы не считали их чужаками. Как только они приходили, сбрасывали с плеч кожух и связанные вместе мотыгу, косу, деревянные вилы и котелок, пуста захватывала и смешивала их с нами: мужчины называли друг друга по имени, к девушкам и женщинам обращались на «ты». Великая демократия труда и бедности мгновенно разрушала перегородки нравов и обычаев, разделявшие местных жителей и пришельцев. Не препятствием, а дополнительным стимулом доброжелательства, предупредительности и веселья оказывался и другой язык. Во время войны в пусту прислали русских военнопленных, их тоже встретили весьма приветливо, один из них даже остался в пусте насовсем. Женился и получил комнату в одном доме с дядей Сулиманом, предки которого застряли здесь явно еще со времен турецкого завоевания. Чужих, откуда бы они ни являлись, встречали в пусте как своих.

Жнецы-издольщики приходили из окрестных деревень, а «месячники» и поденщики — из комитата Ваш или из Словакии. И те и другие были из числа желлеров, но лишь поверхностный наблюдатель мог бы счесть их похожими. Разница между нижними слоями общества, на самом дне нищеты, пожалуй, еще большая, чем на верхах. Они отличались друг от друга как небо от земли, соприкасались же только в пусте во время совместного мотыжения кукурузы, совсем как аристократы и банкиры, встречающиеся в каком-нибудь нейтральном великосветском салоне.

К концу февраля один из служащих управления, обычно тот же, кто занимался и продажей скота, отправлялся в путь. Иногда он отсутствовал целую неделю: где-то в Гемере, Унге, Береге или в Боршоде он объезжал деревни, вербуя людей; те под водительством своих старших собирались в артели и, как некогда куруцы, ждали случая двинуться в более плодородные районы страны. Служащий договаривался наконец с одним из старших артельщиков и заключал соглашение по всей форме. Одновременно готовили договор и с артелью жнецов из какой-нибудь окрестной деревни. С потеплением крупный рогатый скот переводили из зимних хлевов в летние загоны. Из огромных хлевов выгребали солому и навоз. Со дня на день мы ждали «провинциалов», взволнованно гадали, придут ли те, что были в прошлом году? Иной парень или девушка осмеливались даже спрашивать в конторе, откуда, когда и кто нанят к нам в пусту на работу. Конторщики в таких случаях недоуменно переглядывались, качали головой, а какая-нибудь дородная супруга надзирателя вздыхала из самой глубины утробы: что за народ! Объяснялось же все очень просто: порой между местными и пришлыми молодыми людьми завязывалась любовь, и влюбленные не виделись по полгода.