Барыня уходит в табор - Анастасия Дробина

– Замолчи, – вдруг сказала Настя, приподнимаясь.

Стешка умолкла, прислушалась. Снизу донесся хлопок двери, голоса.

– Митро пришел!

Настя вскочила. Торопливо черпнула воды из ковша, протерла лицо и бросилась из комнаты. Стешка, шепотом выругавшись, побежала за ней.

С одного взгляда было заметно, что Митро к разговорам не расположен. Мрачный, как туча, он сидел на диване в большой комнате и тянул вино прямо из бутылки. Настя, вбежав в залу, остановилась на пороге, вопросительно взглянула на брата.

– Чего ты, Настька? – из-за бутылки невнятно спросил Митро.

– Где ты был? – с трудом переводя дыхание, спросила Настя.

– По делам. – Он поставил бутылку на стол, пожал плечами. – А что? Случилось что-нибудь?

– Нет… ничего… – Настя улыбнулась, попытавшись принять непринужденный вид.

Митро смотрел на нее с растущим подозрением.

– Да что с тобой?

– Ничего… Право, ничего. – Настя села на стул, взяла на колени гитару, пробежалась пальцами по ладам. Небрежно спросила: – Варьки не видал?

– Нет. – Узкие глаза Митро смотрели в упор. – А зачем она тебе?

– Ну, как же? Платье мое черное забрала – выкройку снять и не отдает. – Из-под пальцев Насти вызванивала веселая мелодия. – В чем я сегодня вечером выйду? Что за мода – невесть куда на три дня пропадать? Полгода в хоре, а все как дикие…

Митро пробурчал что-то, снова взялся за бутылку. Настя следила за ним из-под полуопущенных ресниц. Затем быстро отложила гитару, встала.

– Схожу-ка я к Макарьевне. Варька-то мне ни к чему, а платье наверняка там валяется. Заберу, и кончим дело.

У Макарьевны – тишь, духота, сонное жужжание мух, запах прокисших щей. Хозяйка сидела на кухне, подперев кулаком морщинистую щеку, дребезжащим голосом напевая «Гей вы, улане». Услышав удар двери, вскочила, тяжело переваливаясь, побежала в сени… и разочарованно остановилась.

– Настя?..

– Я, Макарьевна. – Настя, не здороваясь, стрельнула глазами через плечо хозяйки. – Не появились?

– Нетути… – Макарьевна вытерла слезинки в уголках глаз, тяжко охнула. – Уж не знаю, что и думать… Ни его, окаянного, ни Варвары. Один Кузьма пришел тока что. Злющий, даже есть не просит!

– А где Данка?

– Убежала. Он на нее гаркнул с порога, так девочка на базар ушла от греха подальше.

– Я к нему… – решительно сказала Настя, проходя в горницу.

Макарьевна посмотрела ей вслед, собралась было сказать что-то, но передумала и, вздыхая, побрела обратно в кухню.

Кузьма лежал на нарах, задрав ноги на стену, глубокомысленно чесал живот. На звук шагов скосил глаза. Увидев входящую Настю, сел, одернул рубаху.

– Настька? Здравствуй… Что случилось?

Настя, не отвечая, плотно прикрыла за собой дверь. Подумав, опустила засов. Подойдя к окну, закрыла и его, и в комнате стало темно. Кузьма испуганно привстал, но Настя остановила его, взяв за руку. Опустилась на нары рядом.

– Чаворо, сядь. Христом богом прошу, сиди. Послушай меня…

– Да что ты? – прошептал Кузьма, косясь на закрытое окно.

– Кузьма, милый, попросить хочу…

Голос Насти вдруг сорвался, и с минуту она сидела молча. Из-под ее опущенных ресниц, блестя в свете лампадки, бежали слезы. Кузьма не смел пошевелиться, боялся даже высвободить руку из Настиных пальцев. Наконец она перевела дыхание. Сдавленно сказала:

– Я знаю, ты мне скажешь, не будешь меня мучить. Ты ведь знаешь, ты ведь был там. Да? Был? Скажи…

– Где, Настя?

– Где Илья сейчас… Нет! – вскрикнула она, когда Кузьма попытался было возразить. – Нет, чаворо, не ври мне… Скажи – живой он? Илья… живой он?

Кузьма опустил глаза. Не далее как час назад он поклялся Митро, что до смерти не увидит родной матери, если кому-нибудь расскажет про Илью. А сейчас на него смотрели блестящие от слез глаза Настьки, и он начал мучительно решать: так ли уж будет тяжело никогда не увидеть мать?

– Кузьма! Ну что ж ты молчишь? Кузьма, я в колодец брошусь, я лицо себе ножницами изрежу! Клянусь, ты меня знаешь! – Настя заплакала, не сдерживаясь уже. – Прямо сейчас пойду и… и… под пролетку кинусь! Пожалеешь тогда…

– Не надо под пролетку! – завопил Кузьма. – Я скажу!

Через пять минут Настя опрометью вылетела из дома Макарьевны. Перебежав двор, хлопнула калиткой, громко закричала:

– Извозчик! Извозчик!

Разбитая пролетка, качаясь, замедлила ход. Извозчик, нагнувшись с козел, помог Насте подняться в экипаж, и выскочивший на крыльцо Кузьма успел увидеть лишь желтый хвост пыли.

– Куда это она? – озадаченно спросила выглянувшая через его плечо Макарьевна.

– Куда-а… – Кузьма прислонился к косяку, ожесточенно почесал обеими руками голову. – К нему, как бог свят. К Илюхе. Вот дела, а мне и в башку никогда не забредало…

– Да что тебе туда вовсе забредало, дурень? – сердито спросила Макарьевна. – Скажи лучше – жив Илья-то?

– Жив пока. – Кузьма тяжело вздохнул. – Ох, и сделает из меня Трофимыч антрекот бараний… И прав будет. Ну, не могу я на ейные слезы спокойно глядеть, душа не терпит!

Макарьевна вздохнула, перекрестилась. Подобревшим голосом сказала:

– Иди уж в дом, антрекот. Накормлю чем-нибудь. Жену так напугал, что теперь не скоро воротится, с голоду усохнешь. И в кого ты без башки уродился?

После полудня пришла гроза – первая в этом году. С самого утра парило, воздух стал густым и тяжелым, в доме было не продохнуть: не помогали даже открытые окна.

У Ильи отчаянно болела голова. Он, чертыхаясь, тянул из обливной корчаги теплый квас, каждый час ходил умываться к ведру, но легче не становилось. Варька убежала на Рогожскую дорогу – узнавать про стоящих там цыган. Илья ждал ее весь день, поминутно взглядывая на хрипатые ходики, но сестра все не появлялась. Вместо нее приходила Феска, предлагала то холодный сбитень, то чай с бубликами, то кислые щи, рассказывала новости с Сухаревки, напевала модный романс «Не томи моей души» – до тех пор, пока Илья не попросил ее оставить его в покое. Феска, надувшись, ушла. Он с облегчением растянулся на кровати и стал смотреть в окно на ползущую из-за церкви Успения Богородицы тучу.

Туча была огромной, с дымящимися желтыми краями. Из края в край ее пересекали всполохи молний. Вот она перевалила через церковные кресты, и на улице сразу потемнело. Порыв ветра вывернул наизнанку листья лип, погнал по тротуару пыль и мелкий мусор, задрал подол у выходящей из лавки попадьи. Вбежавшая Феска захлопнула окно, накинула полотенце на осколок зеркала и перекрестилась на образа:

– Господи, спаси и сохрани… Илья, ты спишь?

Он молчал, не открывая глаз. Дождался, пока Феска выйдет, и, встав с кровати, снова открыл окно. Ставень, чтоб не стучал, прижал валяющейся на подоконнике ржавой подковой. На уличную пыль тяжело упали первые капли. Туча зашевелилась, грохнула, полоснула синей, яркой вспышкой – и полило как из ведра.