Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Мы говорили тогда, что нечто подобное, как бы вызывающе это ни звучало, должен делать и психотерапевт: должен пытаться помочь другому найти путь, помочь пройти в эти «топосы незаместимости», или – свободы, – туда, где только он и сможет и где только он может сделать то, что должен сделать: совершить поступок. Помочь своим словом, действием, своим присутствием, наконец – и даже, быть может, прежде всего. Не «воздействием», не манипулированием, конечно.

Так вот, евангельское слово обладает непреходящим через века и тысячелетия значением: оно и сегодня и для каждого значимо, – его и сегодня можно слышать, и через тысячу лет. И это при том, а по сути следовало бы сказать: и это именно благодаря тому, что слово это – не только тогда, когда оно было однажды сказано, но и всякий раз, когда оно оказывается услышанным, – всегда говорится в некой уникальной, однократной, не допускающей ни воспроизведения, ни непосредственного дления во времени ситуации, и говорится каждый раз лично вот этому, в его незаместимом положении, человеку.

Как это возможно? Как возможна эта «поверх» ситуаций, «поверх» пространства и времени общезначимостъ этих, всегда ситуативных слов? Как возможно, что слова, сказанные лично кому-то и когда-то, имеют столь же прямое значение и для меня сейчас, в моей совершенно иной и незаместимо уникальной ситуации? Больше того: как возможно, что они и для меня-то сейчас могут иметь значение лишь в силу того, что они и тогда – другому, и мне – сейчас говорятся именно ситуативно и незаместимо лично?! И что лишь поскольку эти слова и для меня – сегодня оказываются тем, что здесь-и-теперь открывает мне возможность пройти в топос незаместимости, откуда – в ответ – мое сердце может повернуться, моя мысль может выполниться или мой поступок свершиться – безосновно и единственно возможным образом, – лишь поскольку, иначе говоря, они для меня – сегодня открывают возможность свободы, – лишь постольку и я их, эти сказанные две тысячи лет назад слова, вообще только и могу слышать, только в силу этого и я – сегодня могу встретиться, быть в со-бытии-говорящему их, сказавшему их две тысячи лет назад. «Христос впереди евангелия»!

М.М.: А как обстоят дела? Сейчас вглядимся в этот трактат.

Сначала вглядимся в адресата, как в ту конструкцию – адресат есть конструкция, – которая вызывает и структуру трактата и мысли в нем.

Декарт привязан к принцессе, кроме того, долг дворянина – помочь ей, представителю злосчастного королевского дома.

И Декарт замечает, что «Вы ведь переживаете не столько Ваши собственные несчастья, сколько несчастья Вашей семьи и Ваших родных». Кстати, «переживать, – говорит Декарт, – несчастья и беды близких, а не свои – это высшая “affection”, высший вид привязанности и любви», – говорит он.

И вот здесь вот тот «исторический» – в кавычках! – ради бога, не думайте, что я действительно, вслед за Декартом формулирую «законы» – он тоже избегал этих велеречивых слов, – но просто я поясню, что есть общие структурные проблемы, – касаются эти проблемы нашей психологической жизни или эти проблемы касаются исторической жизни.

И когда я говорил, что, скажем, если стал человеком так, то уже не станешь больше человеком, если не развязать этот способ становления человеком, – поэтому в лоб нельзя сказать, положим, немцу в 30-х годах: перестаньте быть тем, что Вы есть, – прямо. Можно было только переключить. Потому что они стали людьми так, как могли стать. И эти люди оказались фашистами. Люди. Вот так они умели быть людьми.

И в «Страстях» говорится так – кончается тем, что эти рассуждения Декарт называет «смешными», – позвольте, я просто прочитаю вам одну страницу, если вы мне разрешите.

Он начинает очень просто: с причины болезни. Он говорит о том, что часто сам тот факт, что мы думаем о предметах печальных, упираемся в них лучом внимания и не отвлекаемся от них, сам он вызывает определенные изменения крови, определенные вот движения «животных духов» и так далее и так далее, которые закрепляются, и мы можем заболеть – от печальных мыслей – заболеть физически.

И тут он начинает говорить так – очень просто, спокойный тон, адресованный даме, к которой он привязан: «Самая обычная причина лихорадки, медленной лихорадки, есть печаль. И упорство судьбы, которая преследует Ваш дом – королевский дом, имеется в виду – поставляет Вам непрерывно сюжеты для раздражения или печали, которые так, настолько известны всем вокруг, что не нужно быть особенно умными и употреблять всякие сравнения и заключения, чтобы понять, что основная причина Вашего нездоровья и состоит вот в этих несчастьях, которые выпадают на Ваш дом.

И я боюсь, что нельзя будет от всего этого избавиться – то есть от нерасположенности тела, от нездоровья телесного, – разве что только силой Вашей добродетели (ну, «вертю» – это не «добродетель» в русском смысле слова, а в широком смысле слова – качества «доблесть»), разве что только силой Вашей доблести Вы смогли бы сделать свою душу довольной вопреки неудачам фортуны.

Я знаю, что было бы неблагоразумно уговаривать кого-нибудь быть веселым – того, которому фортуна все время посылает новые сюжеты для неудовольствия, и я вовсе не принадлежу к тем жестоким философам, которые хотели бы, чтобы их мудрец был бесчувственен».

Ну, замкните сразу это на античные идеи вот этой свиньи – содержательные идеи, конечно, но Декарт с ними во внутренней полемике, он вообще считал, что вся античная мудрость, касающаяся страстей, она настолько не годится ему, что он может добиться чего-нибудь толкового в рассуждениях только в той мере, в какой толковое, в какой эти рассуждения не будут похожи на рассуждения античных, не будут из них исходить. Так вот, вы помните стоический образ свиньи, которая сохраняла невозмутимое спокойствие во время бури на палубе корабля, – так вот: «Я вовсе не принадлежу к тем жестоким философам, которые хотят обязательно, чтобы их мудрец был бесчувственен.

Я также знаю, что Ваше Высочество не столько затронуто в том, что касается Его лично, а скорее в том, что касается интересов дома и лиц, к которым Оно привязано. Это я считаю доблестью, самой любезной из всех («aimable» – самой милой, любезной из всех).

Но мне кажется, что разница, которая есть между великими душами (или «большими» душами – по-французски можно сказать: «grand», по-русски нужно говорить: «великими», – значит, разница, которая есть между великими душами и низкими и вульгарными, – значит, с одной стороны: «великими душами», а с другой – «низкими и вульгарными»), состоит главным образом в том, что вульгарные души позволяют себе отдаться потоку своих страстей и не могут быть… и могут быть счастливыми или несчастливыми лишь в зависимости от того, хороши или плохи вещи, которые с ними случаются.

Тогда как другие (то есть «великие души») силой столь сильных и мощных размышлений, имея при этом страсти, и, может быть, часто даже более сильные, чем имеют обычные, или вот: низкие и вульгарные души, они вот остаются – силой рассуждения или силой размышления – остаются, тем не менее, хозяевами того, что с ними происходит, и даже из самих «affection» – из самих бед – делают своего слугу – превращают беды в своего слугу и тем самым работают (плохой перевод, конечно) – работают на совершенное счастье, которым они наслаждались бы в жизни. (Странно: счастье, извлекаемое из несчастья!)

Потому что, с одной стороны, рассматривая себя, считая себя бессмертными и способными на высшее удовлетворение, они, с другой стороны, зная, что присоединены к смертному и хрупкому телу, которое подвержено множеству всяких нездоровий и несчастий и неминуемо погибнет – то есть тело погибнет – в течение ближайших лет (!), они делают хорошо все то… все то, что в их власти такого, чтобы расположить судьбу к самим себе в этой жизни. Но при этом они так мало ценят это – то есть благоприятную фортуну в этой жизни по сравнению с вечностью, – что они не рассматривают события иначе, чем так, как мы рассматриваем комедию».

Помните, я еще в самом начале говорил вам, что если ты то-то, то-то и то-то и сделал, все равно ведь и жизнь твоя не может сложиться полностью, как ты ее желаешь, и люди вокруг остаются теми, какими были – глупыми и злыми, – и в мире ведь зло не исчезло, потому что ты проделал путь освобождения, и тогда остается один способ выскочить из этого – это рассматривать личные драмы как не более серьезные, чем драмы воображаемых персонажей, на несколько часов воплощенных на сцене. Мы и плачем и смеемся от них, мы переживаем, но мы ведь знаем – на фоне, что это – нереально.

Так вот, Декарт требует такого отношения к собственным личным драмам, как если бы я сам был бы своими этими драмами представлен, воплощен на несколько часов. Все – как я говорил вам в самом начале, – все не так серьезно.

Что повторял еще и потом, позже гораздо, и бедный Ницше.

Так вот, значит, рассматривать их не более, не иначе, чем мы рассматриваем комедии. И вот дальше очень интересно он говорит. «И поскольку… и так как печальные и жалобные истории – то есть рассказываемые в комедиях, в театре и так далее и так далее – так как вот жалобные и печальные истории, которые мы видим представленными в театре, нас так же развлекают, как и веселые, – печальные и жалобные истории нас так же развлекают в театре, как и радостные: действительно, если бы трагедия нас не «развлекала», то вряд ли мы ходили бы в трагический театр: развлекает! – и вот дальше мы увидим высокий смысл того, что Декарт называет «развлечением», – значит, дает нам столько же развлечения, как и веселые представления, хотя и исторгает из нас… из наших глаз слезы, вот точно так же и великие души, о которых я говорил, имеют удовлетворение в самих себе от всех вещей, которые с ними случаются, в том числе от тех, которые неприятны и невыносимы.