Новый Мир ( № 3 2012) - Новый Мир Новый Мир

“Западные оригиналы обычно имеют нейтральное звучание, а в русском происходит ажитация, смысловое перевозбуждение слова. Русский язык не может смириться со средним, скучным, серьезным, „буржуазным” звучанием и значением. Слову придается важность, торжественность — и вместе с тем с него сбивается спесь, его как будто передразнивают. Особенность русской манеры — это выверт. Не просто переворот, когда верх и низ меняются местами, а снижение посредством возвышения. Слово выворачивается, то есть одновременно звучит и как похвала, и как издевка”.

Ирина Прохорова: информация сегодня важнее художественного вымысла. Беседовали Светлана Вовк и Мария Ганиянц. — “РИА Новости”, 2011, 9 декабря <http://www.ria.ru>.

“Современная бумажная книга — это гениальное изобретение, под стать изобретению колеса или добыванию огня. Оставаясь по-прежнему самым надежным носителем информации, вряд ли она исчезнет в обозримом будущем. В музеях и библиотеках мира выставлены средневековые кодексы, которым по 500 — 600 лет, и они в прекрасном состоянии. Ни один электронный носитель пока не способен конкурировать с книгой в качестве главного хранителя памяти. Просто функции бумажной книги будут постепенно меняться. Например, сейчас идет возвращение к уникальным, „рукодельным” книгам”.

“Пьеса — это стенограмма жизни”. Беседовала Елена Добрякова. — “Невское время”, Санкт-Петербург, 2011, на сайте газеты — 23 декабря < http://nvspb.ru >.

Говорит Иван Вырыпаев: “Вот вы, наверное, думаете, что я авангардный режиссер? А я ведь консервативный режиссер, воспитанник традиционной щукинской школы, я занимаюсь анализом пьес. И ставлю я простые вещи. Мне хочется, чтобы во время спектакля люди увиденное не головой больше воспринимали, а сердцем, чтобы человек мог по-настоящему рассмеяться самому себе. Иногда я замахиваюсь на неподъемное, как в „Июле”. Я писал „Июль” пять лет назад, тогда я наивно полагал, что катарсис возможен в наше время. Но нет, сегодня у нас возможен только хеппи-энд. Катарсис — это когда много крови, всех убили, а мы испытываем свет и любовь. По-настоящему, как это было в античности. Но такое очищение возникает, только когда есть высокий жанр — трагедия. У нас сейчас нет высокого жанра и в жизни, и на сцене. Нет этой вертикали”.

Григорий Ревзин: построить индустрию туризма в Москве можно на предъявлении культурного образа СССР. — “ПОЛИТ.РУ”, 2011, 30 декабря < http://www.polit.ru >.

“В этом году я ездил в Шанхай на всемирную выставку. Вот ты входишь во французский павильон: Нотр-Дам, Ренуар, круассан, Диор. Все, больше ничего нет. Входишь в испанский павильон: коррида, футбол, Пикассо. Больше ничего. В России по идее должны быть Кремль, Большой театр, Толстой и Достоевский. Но там этого не было. Там был сон Незнайки, употребившего грибов”.

“Это довольно богатая тема, игра на ощущении, что Москва — это такое Инферно, изнаночная сторона мира, или вообще другой мир. Он, конечно, оформлялся через миф об СССР. Нужно понимать, что для мира СССР и являлся таким инфернальным местом, а СССР — единственно узнаваемый бренд, который существует от России в мировом масштабе. Я не уверен, что русский архитектурный авангард знают в масштабах индустриального туризма, в локальных кругах знают — архитекторы, критики, интеллектуалы. А в индустриальных — нет (если нам нужно 20 миллионов туристов в год). Но СССР знают, это как раз не проблема. И все части СССР у нас могут работать на этот имидж. Это касается архитектуры и т. д. Но знание об СССР в Москве получить трудно, оно не предъявлено. У нас пласт СССР вообще очень слабо предъявлен. Вы входите в Политехнический музей, вот вход, советская раздевалка, 1960-х годов, с вворачивающимися крючками, а вот, за телефонной будкой, лежит атомная бомба, изделие № 1. Она сама, просто из нее вынут атомный заряд. Вот такая лежит вещь. Это ведь в принципе главная вещь ХХ века. К ней должен быть организован путь, шествие, в конце нужно на карачках к ней подбираться: очень страшно. Самая страшная вещь. А сейчас она просто валяется. Естественно, никто не понимает, что это такое”.

“Роман, пожалуй, единственный честный жанр”. Из дневников, записных книжек, писем Александра Чудакова. — “Московские новости”, 2011, на сайте газеты — 2 декабря.

Роман Александра Чудакова “Ложится мгла на старые ступени”, объявленный лауреатом премии “Русский Букер десятилетия” и подготовленный к печати Мариэттой Чудаковой, вышел в издательстве “Время”. Он сопровожден обширными выдержками из дневников, записных книжек и писем автора.

“ 21 января 1987. Несмотря ни на что, по теме „30-е годы” основной историей нашего государства, канвой этой истории, ее внешностью, образным рисунком, тем, что входит в учебники, останется та история, которая запечатлена в газетах, фильмах „Веселые ребята” и „Волга-Волга”, песнях Дунаевского, Утесова, Шульженко, хроникальных кадрах Горького на трибуне I съезда писателей, встречи Чкалова и челюскинцев. А о лагерях, замученных и расстрелянных миллионах будет несколько абзацев — подобно тому, как историю Египта мы знаем по истории царей, а про безвестных строителей пирамид знаем только одно: они были, они мучились и гибли, ими построили. Такова сила архитектурного, визуального памятника, документа, запечатленного сиюминутного события. И даже сила фальшивого фильма, сделанного талантливым приспособленцем. В конечном счете остается только оно, а все реконструированное, извлеченное из забвения, воссозданное постфактум — все это, войдя в историю, никогда не станет ее доминантой — событийной, картинно-образной, музыкальной. Особенно это касается искусства . Речь не о том, что Дунаевский — Александров — Орлова остались в сознании современников и трех-четырех последующих поколений как образ эпохи потому, что их вбивали, а другого не было, — а о том, что и у тех, у кого рядом есть другое знание, все равно в качестве почти подсознательной доминанты существует вот эта, образованная, созданная фильмами и музыкой”.

Феминистское искусство и гендерный принцип в современном искусстве. Беседу вела Елена Фанайлова. — “ SvobodaNews.ru ”, 2011, 4 декабря <http://www. svobodanews.ru>.

Говорит кинорежиссер и видеохудожник Марина Винник: “Лично для меня важно, чтобы женщина-художник имела право высказаться в этом поле. И любое такое высказывание будет содержать в себе какую-то долю феминизма. Потому что это высказывание с женской позиции, так или иначе. Это как если бы животные Африки могли делать искусство, и было бы искусство, которое делают львы, и вот львы бы рассказывали: „Мы жрем антилоп, лежим на деревьях, и это так круто”. Но в какой-то момент антилопы бы тоже получили доступ к какому-то публичному пространству. И какие-то из них говорили бы: „Нам так нравится, что нас едят львы, но мы себя чувствуем небезопасно при этом”. А какие-то другие говорили бы: „Давайте объединимся и восстанем против них”. Какие-то третьи говорили бы что-то еще”.

Александр Чанцев. Мишель Уэльбек. Карта и территория. — “ OpenSpace ”, 2011, 14 декабря <http://www.openspace.ru>.

“<...> у Уэльбека буквально открылось второе дыхание. Воздух ли ирландских долин унял разлив желчи и смягчил приступы мизантропии, что другое ли, но в „Карте и территории” Уэльбек сочетает пессимизм со спокойной интонацией, а широта философского охвата не перегружена теоретическими отступлениями. Прежняя романтическая разочарованность в человечестве была этакой позой преждевременной байронической старости — сейчас enfant terrible примеривается к старческой мудрости, и, надо признать, это более чем идет ему на пользу. Роман — можно не откладывать этот вывод до конца рецензии — силен настолько, что если он и не вытеснит „Элементарные частицы” с позиции лучшего произведения писателя, то только потому, что к новому Уэльбеку нужно еще привыкнуть, проникнуться его почти пророческим спокойствием. Ведь оно неуютно и неудобно — куда неуютнее и неудобнее прежнего человеконенавистничества и обличительных монологов в адрес современного общества”.

Александр Чанцев и Анатолий Рясов: “Между суетой и пустыней…” Интеллектуальные посиделки: Таро, Арто и Каддафи. — “Частный корреспондент”, 2011, 28 декабря <http://www.chaskor.ru>.

Говорит Анатолий Рясов: “В последнее время я смотрю на политику через лингвистику и философию языка. Если воспринимать язык так, как его понимали Гумбольдт, Хайдеггер и Бибихин, то коммуникационные модели, для которых слова — лишь средство донесения информации, начинают казаться крайне ограниченными. Условно говоря, существует языковая поверхность — пространство семиотики и коммуникации, и языковая глубина — пространство рефлексии, дающее коммуникации возможность состояться. А еще ниже — та завораживающе неопределенная сфера, которая предшествует рефлексии, те уровни, на которых у человека пропадает всякая опора под ногами. Задумываясь об этом, начинаешь воспринимать большую часть социального (и тем более политического) пространства как плесень на коммуникативной поверхности, которую многие принимают за подлинную жизнь”.