Петр Великий (Том 1) - А. Сахаров (редактор)

Пётр гневен. Ягужинский, неотступно следовавший за ним с портфелем и письменными принадлежностями, с ужасом видел, что страшная дубинка царя поднялась над неприкрытою седою головою старого Виниуса… Вот-вот убьёт старика… Они стоят на крепостной стене, обращённой к Неве.

— Тебя бы стоило сбросить сюда со стены, как негодную ветошь! — раздался грозный голос царя.

— Смилуйся, великий государь, помилуй! — трепетно говорит Виниус.

— Где боевые припасы?

— Немедля придут, государь… за распутицей опоздали…

— А лекарства для войска?

— По вестям, государь, недалече уж.

— Со шведской стороны слаба защита крепости! — гремит гневный голос.

Несмотря на адский стук и лязг нескольких тысяч топоров, на визг множества пил, ужасающий скрип тачек, которыми подвозили к крепости десятки тысяч солдат и согнанных на работы со всего северо-восточного угла России крестьян, страшный голос гневного царя гремел, как труба страшного, последнего суда.

— Разносит… разносит! — с испугом шептали работавшие на крепости, и ещё громче потрясали воздух стук и лязг топоров, визг пил и скрип тачек.

— Кого разносит?

— Старого Виниуса.

— О, Господи! Спаси и помилуй.

Вдруг отчётливо выделился из всего шума звонкий юношеский голос.

— Упали в воду!.. Тонут!.. Спасите! — в ужасе кричал Ягужинский.

Все на мгновение смолкло.

— Кто упал? — прогремел голос царя. — Павел зря кричать не станет… Кто тонет?

— Кенигсек, государь, да лекарь Петелин… Вон с тех досок упали в канал… Вон видно руки… борются со смертью…

— Живей лодки! Багры! Тащите сети!

Это уже распоряжался царь. Куда и гнев девался! Его заступило царственное человеколюбие — человеколюбие, которое через двадцать с небольшим лет и унесло из мира великую душу величайшего из государей… Известна, что в конце октября 1724 года Пётр, плывя на баркасе к Систербеку для осмотра сестрорецкого литейного завода, увидел недалеко от Лахты севшее на мель судно, которое плыло из Кронштадта с солдатами и матросами, и тотчас же бросился спасать людей, потому что судно, потрясаемое волнами, видимо погибало. Великодушный государь, добрый гений и слава России, сам бросился по пояс в воду, в ледяную воду конца октября! Всю ночь работал в этой воде, спасая людей, которых не успело унести бушевавшее море: успев спасти жизнь двадцати своим подданным, он сам схватил смертельную простуду и через несколько месяцев отдал Богу душу…

Это ли не величие!

И теперь здесь, в Шлиссельбурге, забыв Виниуса, свой гнев, нашествие шведов и все на свете, Пётр, стремительно сбежав с крепостной стены, так что за ним не поспевали ни Меншиков, ни Ягужинский, моментально вскочил в первую попавшуюся лодку и, чуть не опрокинув её, начал работать багром, страшно вспенивая воду в канале.

— Не тут… спускай лодку ниже… их унесло водой, — торопливо командовал он матросам.

И опять багор пенит воду канала.

— Нет… ещё ниже двигай…

Багор не выходил из воды.

— Данилыч! Вели закидать сети ниже, на перехват утопшим…

— Сам закидаю, государь… Помоги, Господи!

Багор что-то нащупал.

— Стой! Ошвартуйте лодку вёслами… Здесь!..

И багор, поднимаясь из воды, поднимал на её поверхность что-то вроде мешка…

То была спина утопленника… Скоро показались болтавшиеся как плети руки и ноги, повисшая голова… мокрые чёрные волосы, с которых струилась вода…

— Кенигсек! Благодарение Богу… может, отойдёт.

И царь снял шляпу и перекрестился.

— Ищите других!.. Они тут, должно быть, недалече.

Из толпы солдат и рабочих, стеною стоявших вдоль канала послышались возгласы:

— Не клади на землю утопшего, государь! Не клади!

— Качать его! Качать!

— Сымай кто зипун! На зипун его! Живо, братцы!

На берег из лодки полетел кафтан.

— Сам царь-батюшка не пожалел своей государевой одёжи, — слышалось на берегу.

— Пошли ему, Господи, Царица Небесная!

Государь бережно поднимает утопленника, как малого ребёнка, тревожно смотрит в его бледное лицо, посиневшее, ещё за несколько минут такое прекрасное лицо, и так же бережно передаёт несчастного на руки подоспевшим с Меншиковым матросам.

Утопленника кладут на растянутый царский плащ.

— Качайте… качайте, дабы изверглась из него вода… А ты, Данилыч, обыщи его карманы… нет ли важных государственных бумаг…

Меншиков вынимает из карманов утопленника несколько пакетов, отчасти подмоченных.

— Отдай их Павлу… пускай отнесёт в мою ставку и запечатает моей малой печатью… на досуге я сам разберу.

Меншиков отдал пакеты Ягужинскому.

— Нащупали! — крикнули с другой лодки, что была пониже.

— Подавай на берег! Да легче!

— Вот бредень, братцы, на бредне способнее качать!

— А другого на рогожу клади, рогожа чистая.

И началось усиленное качание трех мёртвых тел.

Царь стоит около Кенигсека и не спускает глаз с его посиневшего лица, перекатывающегося с правой щеки на левую и наоборот…

«Не изрыгается вода, не изрыгается… вот печаль! Какого нужного человека лишаюсь! Новый бы Лефорт был».

Царь подходит к покачивающемуся утопленнику и осторожно дотрагивается до его высокого, мраморной белизны лба.

— Холоден, как лёд…

— Вода студена, государь, — тихо говорит Меншиков.

— От ледяной воды, поди, сердце замерло, не выдержало.

— Знамо, государь, и не от такой воды дух захватывает, а тут долго ли?

Пётр, Меншиков и два матроса сменяют прежде качавших.

— Тряси дружней, вот так: раз-два, раз-два…

Жалкое, безжизненное, беспомощное тело!..

— Наддай ещё! Тряси!..

— Эх, государь, кабы в нём была душа, давно бы вытряхнули, — тихо говорит Меншиков.

— Так думаешь, нет уже её в нём?

— Думаю, государь; она ведь из воды умчалась в ту страну, где ей быть предопределено, може, в рай светлый, може, во тьму кромешную.

Между тем Ягужинский, придя в царскую палатку (государь не хотел жить в крепости, в доме, а, предпочитая свежий воздух открытого места, велел разбить себе палатку вне крепостных стен), чтоб запечатать вынутые из карманов утопшего Кенигсека бумаги в отдельный пакет, положил их на стол и при этом нечаянно выронил из одного конверта что-то такое, от чего он со страхом отшатнулся…

— Что это? — шептал он побледневшими от страха губами. — Она сама?.. У него?..

Он дрожащими руками взял конверт, из которого выпало это что-то страшное, и вынул оттуда розовые листки, которые привели его в ещё больший ужас…

«Её почерк… Господи!»

Листки выпали из его дрожащих рук.

«Сжечь все это… уничтожить…»

Он торопливо зажёг свечу.

«Сожгу… жалеючи государя, сожгу… А того не жаль, его уже не откачать… И её не жаль».

…Листки и то страшное — у самого пламени свечи.

«Нет, не смею жечь… Пусть будет воля Бога… А я от своего государя ничего не скрывал и этого не скрою. Пусть сам рассудит».

И Ягужинский взял со стола отдельный поместительный конверт, вложил в него бумаги Кенигсека и то… страшнее с розовыми листками… и все это запечатал малой царской печатью.

17

Уже поздно ночью в сопровождении только Ягужинского возвратился царь из крепости в свою ставку.

— Какой пароль на ночь? — спросил он вытянувшегося перед ним у входа в палатку богатыря преображенца.

— «Март», государь, — шепнул преображенец.

— Не «Март», а «Марта», — поправил его царь.

Войдя в палатку и поставив в угол дубинку, он спросил Ягужинского:

— Где бумаги Кенигсека, которые я велел тебе запечатать? И не ждал, не гадал, и вот стряслось горе. Какого человека потеряли! Эх, Кенигсек, Кенигсек!

Ягужинский побледнел. Царь заметил это.

— Что с тобой, Павел? — спросил он. — Ты нездоров?

— Нет, государь, я здоров, — с трудом произнёс Павлуша.

— Простудился, может?

— Нет, государь.

— Но ты дрожишь. Может, я тебя замаял, утомил?

— Нет, государь, с тобой я никогда не утомляюсь.

— Не говори. Вон и Данилыч к ночи еле ноги таскал, а он не чета тебе, цыплёнку. Так где бумаги Кенигсека?

— Вот, государь, — подал Павлуша страшный пакет.

— А, хорошо. А теперь ступай спать, отдохни… Завтра рано разбужу… Похороним Кенигсека и Лейма с Петелиным, да и за работу… Экое горе с этим Кенигсеком!.. Ну, ступай, Павлуша, ты на ногах не стоишь.

Павлуша, взглянув на страшный пакет, медленно удалился в своё отделение палатки, откуда слышен был малейший шорох из царского отделения.

И вот слышит Павлуша: царь потянулся и громко зевнул.

«Спать хочет, видимо, хочет, а не уснуть ни за что, не просмотревши бумаг, что в проклятом пакете», — мысленно рассуждает с собой Павлуша.

Слышит, звякнула чарка о графин.

«Сейчас будет пить анисовку… Пьёт… Вторая чарка…»Слышится снова зевок…

«Ох, не уснёт, не уснёт».

Вдруг Павлуша слышит: хрустнула сургучная печать. Сердце его так и заходило…