КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

До Екатеринбурга Альбетов ехал на глазах жителей страны. Его достопримечательности мелькали на экранах телевизоров. А после станции Красноуфимск Свердловской области информация о нем в СМИ напрочь прекратилась.

Будто он опять пропал и упокоился.

45

Соломатин был не в духе.

Ночь после выхода в Консерваторию он провел в квартире с окнами на Тишинский рынок. Та ночь вышла прекрасной.

А потом он ночевал дома. Они с Елизаветой повздорили. Ничего обидного Лизанька ему не сказала. Так, легонько намекнула о даже и не обязательном соблюдении правил их общения. «Не хочешь, ну и не надо…» - Соломатин нечто проворчал в ответ. И понимал: повздорил он не с Елизаветой, а сам с собой. Но дулся будто бы на нее.

Он был готов теперь протестовать, или даже устроить бунт. Против кого? Или против чего? А против унизительного положения, в которое он сам себя же и поставил. Сейчас оно казалось ему неприемлемым, нарушающим собственные установления последних месяцев. «Созрел! Услышал боевой клич!» Вот тебе и созрел. Для того, чтобы оказаться на содержании у содержанки!

Дни, когда он, как мужчина, как самец, не мог не быть вне Елизаветы, вне ее тела, вне ее воздуха и запахов, теперь признавались им безрассудными. Пусть даже - блаженно-безрассудными. «Казните меня! Четвертуйте меня! Но я без нее не могу» - было вполне приложимо к этому блаженному безрассудству. Как мексиканский ныряльщик в Акапулько, он без раздумий, без опасений разбиться о камни бросился с прибрежной скалы вниз, в глубины сине-зеленой воды с мелькнувшей лишь на мгновение мыслью: «А там разберемся!»

Вот теперь он и разбирался.

Елизавета, возможно, понимала суть и необходимость его раздрызга и, хотелось верить, не звонила из деликатности. А впрочем она могла заниматься теперь шопинг-терапией в Третьяковском проезде, отвлекая себя от мыслей о кавалере из слесарей-сантехников.

Итак, он был содержант (слово какое-то дурацкое, но не альфонс же, не альфонс, альфонс - это уже профессия, а он согласился стать содержантом любимой им женщины, да и пока содержание это выразилось лишь в покупке Елизаветой нарядов, дорогих правда, для выходов их вдвоем на публику). Но все равно - содержант, раз согласился стать им. И по-прежнему оставался слесарем-сантехником. Водопроводчиком то бишь.

Легкое пожелание Лизаньки подыскать себе иную работу, возможно, и с ее помощью более… ну как бы сказать… более… ну ты меня понимаешь… и вызвало первые протесты Соломатина. «Может, ты боишься, что на ваших светских лужайках от меня будет нести унитазом?» - проворчал Соломатин. И потом хмуро молчал.

Он созрел. Он отошел от комплексов своего краха. Он готовил себя к подвигам или хотя б к предприятиям, какие принесли бы ему положенное судьбой место в обществе и деньги. А его, личность самодержавную, желали, пусть пока мило и ласково, направить в некий благополучный (для кого?) житейский коридор, в трубопровод, в котором он смирно или наоборот, по указанию диспетчера, ретиво потек бы югорским газом, необходимым для обогрева чьей-то натуры. То есть, понятно, чьей. Или бы его со временем превратили в радостно-тявкающую домашнюю собачонку с отвратительной мордой мопса.

Следовало немедленно, сейчас же выбраться из этой дурацкой истории. Но как? Выход был единственный. Прекратить и навсегда отношения с Елизаветой.

Постановил. И понял сразу же: к этому подвигу он не способен. Без Елизаветы ему было плохо. Жить без Елизаветы ему было нельзя. Тащиться же, скажем, к каким-либо магам или народным колдунам с пожеланием получить отсушку или средство для истребления любви вышло бы делом постыдным и паскудным. Словно бы он решил приобрести антитараканьего динозавра «Раптор».

Зазвонил телефон. Соломатин уговорил себя взять трубку, но быть при этом дипломатом. Однако звонил Ардальон Полосухин.

– Соломаша! - захихикал Ардальон. - Ну и как ваша сладкая жизнь?

– Перестань паясничать! - резко сказал Соломатин. - Ты небось, в своих шутовских пигашах. Вот и сними их, если хочешь развлечься, и почеши свои сверкающие пятки, а прежде отвинти копытца.

– Господин Соломатин в раздражении, - Полосухин вроде бы стал серьезным. - Ладно. Что ты думаешь о Севе Альбетове?

– О ком?

– Понятно. В своих удовольствиях ты не смотришь телевизор и не читаешь газет. Я тебя обрадую. Сева Альбетов ожил, нанял кита и приплыл на нем в город Охотск Хабаровского края. Сейчас Восточным экспрессом он движется в направлении Москвы.

– И что? - спросил Соломатин.

– А то, что в его магазинах, то есть - как бы не его, но - его, появились кинжал Корде и револьвер Гаврилы Принципа. Твои находки из кисловской шкатулки при тебе?

– При мне, - соврал Соломатин.

– Ты ведь темнил, заявляя, что знал Альбетова издалека. Оказывается, в свое время у тебя с ним были общие дела.

– И что?

– Что ты «зачтокал»? Сейчас тебе придется напомнить о себе Альбетову и помочь мне в интриге с Агалаковым.

– Сейчас у меня ни с кем не будет никаких общих дел! - сказал Соломатин. - Расписочками, якобы кровавыми, обклей туалет или что там у тебя вместо туалета, и сам выходи на Альбетова.

– На твое счастье, - вздохнул Полосухин, - Альбетов снова пропал. Шумно, на виду у всех доехал до станции Красноуфимск, и все. И более от него ни слуху, ни духу, то бишь запаху.

– А как же история со злодейским убийством Альбетова на квартире…

– Олёны Павлыш, - подсказал Полосухин и захихикал.

– А потом и похороны его во Франции, это что?

– Чего не знаю, того не знаю, - сказал Полосухин. - Знаю только, и от тебя в частности, что в атрибуциях своих Сева один раз из ста случаев позволял себе шельмовать. Значит, кого-то и обирал. А антиквары у нас и коллекционеры, сам знаешь, люди жадные и злые. Почувствовал Сева угрозу - и к себе в Прованс и в склеп. Прошла угроза, и он влез на кита. А может, если иметь в виду совпадение с кинжалом и револьвером, случилось нечто необыкновенное и необъяснимое. У тебя-то какие мысли?

– Никаких! - нервно сказал Соломатин. - Они мне не нужны. И прими к сведению: на хлопоты Альбетова, Полосухина, Агалакова, Квашнина мне сейчас наплевать.

– Ну да! Ну да! - обрадовался Полосухин. - У нас же теперь любовь! Да что любовь! Страсть безумная и неописуемая!

– Не твое…

– Естественно, не мое собачье дело, - сказал Полосухин. - Но что-то я не чувствую упоения страстью. Вы сейчас, Андрей Антонович, в раздражении и сомнениях. А вы хоть знаете, кто Папик-то ваш?

– Не знаю. И узнавать не намерен.

– И напрасно! Фигура! Из самых влиятельных. Он может оказаться нам полезен. Так что, не будем отвлекать вас от игр, забав и превратностей любви. И порушьте в себе раздражения и сомнения гордеца. А ищите именно игры и забавы. Тогда и гордыню, и совесть успокоите.

– Пошел бы ты, Ардальон, знаешь куда!…

– Знаю, знаю, - рассмеялся Полосухин. - Я-то знаю, куда мне идти. Ты не знаешь. А я пошел…

Звонок Полосухина, его хихиканья и советы, а к ним и обещание «не будем отвлекать», раздражение Соломатина обострили. То есть, пока не будут отвлекать, а потом, коли ему выпадет фарт, и зная его натуру, начнут приставать или даже шантажировать, вынуждать к любезным им действиям, ведь неведомый Соломатину Папик может быть очень и очень полезен.

Словом, положение его, Соломатина, было пошлое. И именно гнуснейшее.

Единственную разумность углядел Соломатин в словах Ардальона об играх, забавах и превратностях любви. Может, в своих рассуждениях ему следовало историю с Елизаветой вынести за скобки, а в скобках держать и исследовать суть нынешних обстоятельств собственной жизни? Глупость, сейчас же решил Соломатин. И нечего врать себе. Елизавета и есть суть его жизни. Без нее он и впрямь не может. А все остальное именно и требуется вынести за скобки. Лирических приключений у Соломатина было немало. Женщины по разным причинам (иногда и из-за его позерства, сознавал Соломатин) проявляли к нему интерес, порой и сладко-навязчивый. Но сам он истинно любил дважды. Одна любовь, или страсть, осталась в прошлом, и о ней Соломатин запрещал себе вспоминать. Теперь наваждением опрокинулась на него любовь к Елизавете. А ведь он был не юнец, не студент, чьи гормоны могли исказить восприятие реалий подруги и превратить ее из дуры и неряхи в Василису прекрасную и премудрую. Он был достаточно циник. И тем не менее. И тем не менее… Он был готов на безрассудства. Но нынешняя его любовь требовала еще отваги и способности к жертвенности. В той любви, о какой Соломатин старался теперь не вспоминать, отваги он не проявил. А проявил трусость, приведшую, можно посчитать, и к предательству, хотя бы и самого себя. Он долго не признавался себе в этом, находя случившемуся оправдания, а теперь положил необходимым признаться. Впрочем, в пылких утверждениях Соломатина многое можно было и оспорить. Или вернее: в бичеваниях себя он допускал категоричности, какие ему самому казались спорными. Но они были как бы обязательными для того, чтобы постановить: в случае с Елизаветой подобного произойти не может. Он не допустит. Пусть даже его ждет погибель! Смерть на костре! Пусть!