Жанна дАрк - Марк Твен

– Ах, нехорошо вы поступаете, обольщая меня.

Судьи присоединили свои голоса к просьбам остальных. И даже их сердца смягчились. Они говорили:

– О Жанна, мы так жалеем тебя! Возьми назад свои слова, иначе мы должны будем предать тебя казни.

А вот с другого помоста раздайся еще один голос, торжественно звучавший среди общего шума, голос Кошона: он читал смертный приговор!

Силы Жанны истощились окончательно. Некоторое время она еще продолжала стоять, ошеломленная, потом медленно опустилась на колени, нагнула голову и сказала:

– Я покоряюсь.

Они не дали ей времени обдумать, они знали, как это было бы опасно. В то же мгновенье, как она изъявила покорность, Масье начал читать текст отречения, а она машинально, бессознательно повторяла за ним слова и улыбалась. Улыбалась, потому что ее утомленные мысли блуждали где-то далеко, в более счастливом мире.

Затем эту короткую записку в шесть строк незаметно спрятали, подсунув на ее место пространный документ, состоявший из нескольких страниц. Жанна, ничего не подозревая, поставила свой значок, сказав в оправдание, что она не умеет писать. Но среди присутствующих находился секретарь английского короля, и он взялся помочь горю; направляя ее руку, он вывел имя: Jehanne.

Свершилось великое преступление. Она подписала – что? Ей это не было известно, но другие знали. Она подписала бумагу, в которой было сказано, что Жанна – колдунья, сообщница нечистой силы, лгунья, хулительница Бога и Его ангелов, кровопийца, проповедница обмана, жестокая преступница, посланница Сатаны; и эта подпись обязывала ее отказаться навсегда от мужского платья. Были и другие обязательства, но достаточно и одного этого, на чем можно построить ее гибель.

Луазлер протолкался вперед и поздравил ее с завершением «такого хорошего дела». Но она была еще во власти своих грез и едва ли расслышала.

Потом Кошон произнес слова, которыми отменялось отлучение и ей открывалось возвращение в лоно возлюбленной церкви со всеми ее драгоценными обрядами и таинствами. О, на этот раз она слышала! Это видно было по ее лицу, вдруг преобразившемуся глубокой благодарностью и восторгом.

Но как скоротечно было ее счастье! Кошон, голос которого ни разу не дрогнул от сострадания, добавил несколько уничтожающих слов:

– И дабы она раскаялась в своих преступлениях и больше их не повторяла, мы приговариваем ее к вечной тюрьме, где она будет питаться хлебом скорби и водой печали.

Вечная тюрьма! Она никогда не предполагала этого. Ни Луазлер, ни другие ничего ей не сказали. Луазлер определенно обещал, что «ей будет вполне хорошо». А последние слова Эрара, когда он с этих же подмостков увещал ее отречься, заключали в себе прямое, несомненное обещание, что если она покорится, то ее выпустят на свободу.

С минуту она стояла, пораженная, безмолвная, потом с некоторым утешением (поскольку могла утешить ее эта мысль) вспомнила, что на основании другого ясного обещания, обещания, данного самим Кошоном, она будет, по крайней мере, пленницей церкви и вместо грубых солдат ее будут окружать женщины. И вот она повернулась к священникам и произнесла с грустной покорностью:

– Возьмите же меня в вашу тюрьму, служители церкви, не оставляйте меня в руках англичан.

И, подобрав цепи, она приготовилась уйти.

Но, увы! В ответ раздались позорные слова Кошона, сопровождаемые насмешливым хохотом:

– Отведите ее в тюрьму, откуда пришла!

Бедная, обманутая девушка! Она стояла оцепенелая, убитая, бессловесная. Без жалости нельзя было смотреть на это! Ее заманили, оболгали, предали, теперь она все поняла.

Тишина была прервана барабанным боем, и на одно мгновение Жанну охватила мысль о доблестном спасении, обещанном Голосами, – я угадал это по тому восторгу, которым озарилось ее лицо. Но она сейчас же увидела, что это приближается ее тюремный конвой… и свет погас навсегда. И вот она начала медленно качать головой: было видно, что она терпит несказанную муку и что ее сердце разбито. И ушла она печальная, закрыв лицо руками и горько рыдая.

Глава XXI

В точности не известно, был ли кто-нибудь во всем Руане посвящен в тайну темной игры Кошона, – кроме кардинала Винчестерского. И вы легко можете себе представить удивление и недоумение этой огромной толпы и этих многочисленных представителей церкви, когда они увидели, что Жанна д'Арк уходит прочь, жива и невредима, ускользает из их когтей, после столь томительного ожидания, после стольких мук Тантала.

Некоторое время никто не мог ни двигаться, ни говорить – так все были ошеломлены, так не верилось им, что позорный столб продолжает стоять на месте, но – без жертвы. Потом вдруг все пришли в неистовое бешенство; проклятия и обвинения в измене посыпались отовсюду, посыпались и камни: один камень даже едва не убил кардинала Винчестерского – чуть не угодил ему в голову. Впрочем, нельзя винить того, кто бросил: он был взволнован, а сгоряча трудно метить в цель.

Смятение первое время было очень сильное. Капеллан кардинала забылся настолько, что дерзнул излить свой гнев на священной особе самого епископа Бовэского; поднеся кулак к его лицу, он закричал:

– Клянусь Богом, ты – изменник!

– Ты лжешь! – возразил епископ.

Он-то изменник? О, вовсе нет! Конечно, из всех французов он был последний, которого англичанин мог обвинить в измене.

Граф Варвик тоже не сдержался. Он был доблестный воин, но когда дело касалось умственной работы, тонких хитростей, подкопов, обманов, то он так же мало видел сквозь землю, как любой простой смертный. И вот он начал изливать свой гнев с чисто военной откровенностью; клялся, что мнимые слуги короля Англии оказались изменниками и что Жанне д'Арк помогут спастись от позорного столба. Но ему прошептали на ухо несколько утешительных слов:

– Будьте покойны, милорд: мы скоро опять приберем ее к рукам.

Возможно, что подобный же слух разнесся и в толпе – хорошие новости распространяются так же быстро, как и дурные. Во всяком случае, неистовства черни прекратились, и огромная толпа понемногу рассеялась. Настал таким образом полдень этого страшного четверга.

Мы, двое юнцов, были счастливы, несказанно счастливы, ведь мы так же мало были посвящены в тайну, как и все остальные. Жизнь Жанны была спасена. Мы это знали и были довольны. Франция услышит о преступлении, совершившемся в этот день… и тогда!.. О, тогда ее доблестные сыны тысячами и тысячами, неисчислимой ратью, соберутся у отечественного знамени, и их гнев уподобится гневу океана, волнуемого неистовой бурей. И они низринутся на этот обреченный город и опрокинут его с сокрушительной силой океанских волн. И Жанна д'Арк опять пойдет в поход! Через шесть-семь дней, через какую-нибудь короткую неделю, отважная, благодарная, негодующая Франция начнет громить городские стены… будем считать часы – минуты – секунды! О блаженный день, о день восторга, каким ликующим гимном звучали струны наших сердцем!

Ведь мы тогда были молоды, очень молоды.

Вероятно, вы думаете, что пленнице позволили отдохнуть и подкрепиться сном после того, как она истощила последний остаток своих сил, едва позволявший ей дойти до тюрьмы?

Нет. Не дали ей отдыха кровожадные псы, гнавшиеся по ее пятам. Кошон и некоторые из его помощников тотчас же последовали за ней в ее логовище; они застали ее оцепеневшей, ошеломленной, в полном упадке духовных и телесных сил. Они напомнили ей о совершившемся отречении, сказали, что она дала известные обещания, между прочим, носить отныне только женское платье, – и что в случае нарушения обета церковь навсегда лишит ее своей защиты. Она слышала слова, но их смысл был ей чужд. Она как будто находилась под влиянием снотворного зелья, и ей смертельно хотелось спать, смертельно хотелось дать отдых истерзанной душе, – хотелось быть наедине с собой. В таком состоянии человек безотчетно исполняет все требования своего истязателя, и лишь смутно сознает совершившееся, лишь запоминает происходящее. И Жанна надела платье, принесенное Кошоном и его служителями. Понемногу она придет в себя и на первых порах будет недоумевать, как произошла перемена.

Уходя, Кошон был счастлив и доволен. Жанна беспрекословно надела женское одеяние; с другой стороны, она получила формальное предостережение – не нарушать обета. И то, и другое произошло в присутствии свидетелей. Что же лучше?

Но что, если она не нарушит обета?

Очень просто: ее к этому принудят.

Не намекнул ли Кошон английским солдатам, что если они, начиная с этого дня, сделают плен Жанны еще более невыносимым и жестоким, то начальство будет смотреть на это сквозь пальцы? Возможно, ибо тюремная стража сейчас же перешла именно к такому образу действий, а начальство не вмешивалось. Да, с этого мгновенья жизнь Жанны в тюрьме превратилась в пытку, почти нестерпимую. Не просите меня рассказать об этом подробнее. Не могу.