Современный шведский детектив - Пер Валё

— Мате — это ваш сын?

— Да. Сейчас ему три года. После его рождения мы стали получать пособие на ребенка, но как раз в это время повысили квартплату, а Матсу нужны и пеленки, и еда, и одежда… и цены на еду тоже выросли. И самим надо одеться. А жалованье у меня не больно-то увеличилось. Два года назад, в семидесятом, все кончилось. Он больше не мог найти работы. Не знаю, может, тут сыграли свою роль и политические симпатии Стефана, но ведь в его документах это не указано… Думаю, работы попросту не было.

— А каковы его политические взгляды?

— Как вам сказать… В общем, он не социалист, скорее либерал, но весьма радикально настроенный… да, очень радикальный либерал… Хотя, может, это почти то же самое, что социалист? Я не знаю… Наверно, когда ищешь работу, радикализм только вредит. Он обычно говорил, что если у тебя есть убеждения и если ты их отстаиваешь, то ни черта не получишь. Видно, так оно и есть. Он любит спорить, дискутировать… Конечно, он никакой не террорист, но вечно рассуждает о всяких там недостатках в обществе и в мире и о том, что это надо изменить.

— В демонстрациях он участвовал?

— Разумеется. И несколько раз попадал в полицию… Он очень не любит полицию… Он сопротивлялся, и тогда…

— Сам напрашивался?

— Как это?

— Ну… он враждебен по отношению к полиции?

— Враждебен? Он борется за то, во что верит и что считает справедливым.

— Гм…

— Так уж получается. С семидесятого года он ни разу не сумел найти работу, хотя я не знаю, как было в последнее время. Но целый год мы жили на мое жалованье и остатки сбережений. У него накопилось тридцать восемь тысяч долга, пора было начать выплачивать. Ночами мы лежали без сна и обсуждали, как свести концы с концами… Питание, Мате, тряпки, квартплата… И вот однажды, когда я пришла с работы, он лежал на диване, и я подумала, что он спит. Стала будить его, а он… не просыпался. Я вызвала «скорую»… Стефан наглотался снотворного. Врачи сказали, еще немного — и было бы поздно. Вернувшись из больницы, я поняла, что совсем никуда не гожусь, что мое крохотное «я» куда-то исчезло, развеялось как дым… видимо, у меня началось нервное расстройство, потому что очнулась я в больнице. Соседка потом рассказывала, что услыхала за стеной грохот и стук. Это я расшвыривала вещи. Бросала стулья в стену, перевернула стол, шваркнула об пол настольную лампу и сама свалилась в истерике… Соседка утихомирила меня и отправила в больницу. А Мате, по ее словам, апатично сидел в углу… Можно еще сигарету?

— Конечно, бери. Я положу пачку здесь, так что бери, когда захочешь.

Она рассказывала монотонно, ломким, по-детски звонким голосом. Интересно, сколько ей лет? Двадцать пять?

— Сколько тебе лет?

— Двадцать шесть. А что?

— Да так, спросил, и все. Что же случилось потом? Когда вы оба выписались из больницы?

— Я выписалась первая, но на работу вернулась не сразу. Однажды я пришла к нему в палату, навестить. Мы решили, что так продолжаться не может, что нам больше этого не вынести, и друг друга тоже. Последний год дня не проходило, чтоб мы не поссорились, часто из-за пустяков, а иной раз и вовсе без причины. Материальная безысходность оборачивалась ссорами. А Мате… он все это видел. В последние месяцы мы даже не спали вместе, так нам все опостылело. «Я уйду», — сказал Стефан. Я запротестовала, но он меня уговорил… «Так лучше. И для нас, и для Матса. Твоего жалованья и пособия на ребенка на двоих хватит». «А ты как же?» — спросила я. «Как-нибудь выкручусь», — ответил он. Это было в прошлом году. Мы расстались друзьями и без слез. Он говорил, что если найдет работу, то мы опять начнем сначала. Когда он заслужит право на существование и перестанет паразитировать на тех, кого любит… так он сказал… потому что мы… до сих пор любим друг друга… Во всяком случае, я его люблю, но ведь одной любовью жив не будешь, верно? Не прокормишься…

Она попыталась улыбнуться, но улыбки не вышло, только рот жалко скривился.

— Да, не прокормишься, — сказал Хольмберг. — Чтоб жить, необходимо кое-что еще.

— Да… Однажды вечером он зашел за своими вещами. Я дала ему две сотни. Сперва он не хотел брать, но я настояла. А потом он исчез. Сказал, что даст знать, когда все уладится. Но так и не появился.

Хольмберг подпер ладонью подбородок и смотрел на нее.

— А ты сама его не разыскивала?

— Нет. Я не знала, где он. И просто опешила, когда он попросил на время машину. Слышу, звонок у двери, открываю… а на пороге стоит он. Не знаю, что со мной случилось, но, когда я его увидела, мне почудилось, будто вокруг стало светло-светло… ах, все это смахивает на пошленький роман…

— Нет-нет, что ты.

— Он только спросил, не дам ли я ему машину на несколько дней.

— Каким он тебе показался?

— Как никогда твердым. Решительным, точно ему предстояло какое-то важное дело.

— И что же? Он взял ключи от машины и ушел?

— Да. Мы только быстро поцеловались в дверях. — Она поднесла руку к губам, словно оживляя в памяти поцелуй. — Я, видимо, была… я испугалась, когда он пришел в тот вечер.

— Испугалась?

— Да…

— Чего?

— Стефана?

— Да, он выглядел как-то странно.

— Ты полагаешь, он задумал что-то дурное?

— Стефан? Нет, — помолчав, сказала она. — Нет, об этом я даже подумать не могу. Если только…

Молчание.

— Что «если только»?

— Не знаю, как объяснить. Если человек дошел до определенного предела, разве можно предугадать его поступки? Как по-твоему? Он, кажется, совсем впал в отчаяние.

Хольмберг смотрел в стену.

Он уже не испытывал жгучей ненависти к человеку, который стрелял в Бенгта Турена.

Потому что был теперь уверен: стрелял Стефан Стрём.

Через сорок пять минут он сходил в буфет за кофе.

Спускаясь вниз с подносом в руках, он встретил Гудмундссона из дорожно-транспортного отдела.

Гудмундссону было пятьдесят пять лет, занимался он дорожными катастрофами.

— Привет, — сказал Хольмберг.

— Здорово, Мартин. Вот ты где. Хорошо, что я тебя встретил.

— А в чем дело?

Он смотрел на Гудмундссона: крупный здоровяк с бородкой и почти совершенно лысый. Набожный холостяк с красивым мягким голосом.

— Понимаешь, я зашел в отдел розыска и случайно увидел твое объявление насчет этого малого… Стрёма…

— Да?

— Так вот, это же тот самый Стрём, который лежит в больнице.

— Что?!

Хольмберг едва не выронил поднос.

— Помнишь, в тот вечер, когда стреляли в Бенгта, на шоссе произошла ужасная катастрофа. В прошлый вторник.

— Помню.

— Один из пострадавших — Стефан Стрём.

— Да ты что?!

— Парню здорово досталось. Если не ошибаюсь, перелом бедра и сильные ожоги. Машина полыхала, сгорела почти целиком. Кроме того, у него пробит череп.

— Значит, он в больнице…

От волнения Хольмберг расплескал кофе.

— Да, как я слышал, он без сознания, хотя это было несколько дней назад… Почему я об этом вспомнил… понимаешь, с ним там возник целый ряд проблем.

— Вот как?

— Видишь ли, мы не сумели найти его родственников. Единственный адрес, который был при нем, — это адрес некоего пансиона. Мы проверили и выяснили, что он действительно два месяца жил там, но хозяева понятия не имеют, есть у него родные или нет. В прошлый четверг я договорился с врачом, что они известят родных, когда он очнется и расскажет, где их искать.

— Господи боже! — простонал Хольмберг. — Стефан Стрём в больнице. Похоже, все крутится вокруг этой чертовой больницы… все…

Он поспешил к себе.

Биргитта Стрём стояла у окна, курила одну из его сигарет и глядела на улицу.

Услышав шаги, она обернулась.

— Знаешь, Мартин, если б не это… деньги, неурядицы, безработица… как бы мы с ним хорошо жили… — Она отвела взгляд в сторону. — Только будут ли у него хоть когда-нибудь шансы… — И в первый раз за все время она расплакалась.

Глава двадцать четвертая

Они поехали в больницу.

Услышав, что Стефан попал в автомобильную катастрофу, она испугалась. И еще горше заплакала.

Потом пошла, умыться, а Хольмберг тем временем вызвал Улофссона и Вестерберга и рассказал им, как обстоит дело.

— Только поспокойнее с ней, ладно? — попросил он. — И с ним тоже…

Улофссон бросил на него удивленный взгляд.

Вел машину Хольмберг. Биргитта Стрём сидела впереди, рядом с ним.

— Ты вот недавно сказала, — тихо проговорил он, — как бы вам было хорошо вместе…

— Да? — Она взглянула на него, лицо ее покраснело от слез.

— Это ведь вроде из книги? Я, кажется, читал…

— Да, — улыбнулась она. — Это Хемингуэй… «Фиеста»…

— Точно. Я знал, что… — Слова замерли у него на губах.