Там, за зорями. Пять лет спустя - Оксана Хващевская

ней все хорошее и плохое, что происходило в деревне, кто был или считал себя ее родственником или другом. Кто знал ее маму и дружил с бабушкой. Те же, кто не пришел, не все были дачниками, как Дорош, или приезжими, нет, они тоже были из Горновки, и родители их были отсюда, и если они не жили здесь постоянно, то уезжали только на зиму. Они всегда держались особняком. Они не относились враждебно к Злате, в штыки принимая ее поступки и образ жизни. Иногда встречаясь у авто лавки, колодца или в лесу, они все приветливо здоровались и интересовались ее делами и успехами. Просто они изначально были теми, кто не понимал и осуждал, недоуменно пожимая плечами. Им с самого начала казалась непостижимой ее жизнь здесь. Что-то ненормальное чудилось им в ее желании подружиться с бабульками, ее участии в жизни деревни и единении со всем и вся, что было в Горновке. Они не могли это понять и принять. Их дети, внуки, да и они сами жили по раз и навсегда заведенным правилам, шаблонам. Они оступались и падали, совершали промахи, но их ошибки и грехи были понятны и просты, ведь они были частью их жизни. Златина же жизнь была чем-то нереальным, что жестко критиковалось и обсуждалось. Она была непохожа на них, хоть и стала давным-давно одним целым с этой деревней, и все же она была не такая, как они, и этого они простить не могли. Поэтому и на маевке их сегодня не было…

Первый тост, когда, наконец, все собрались и расселись, был, безусловно, произнесен за Победу. Выпили молча и до дна. На минуту замолчав, воскресили в памяти тех, кто погиб, пропал без вести и просто не дожил до этого дня. Почтив их память минутой молчания, собравшиеся принялись закусывать и заговорили все сразу.

— Ну, чаго ты сядзіш? Чаго глядзіш? Чаго накласці табе? — тут же набросилась на бабу Валю баба Нина.

— А помнишь, Люда, как наш дед Василь рассказывал, как он был в плену? — обратилась к сестре Полянская-старшая.

— А я помню, хоць і малая зусім была, як бацька мой праз гарод з плену вяртаўся… Мы не пазналі яго малыя… Убачылі, спужаліся, бяжым дадому, крычым: «Мамка, старац нейкі па гароду нашаму ідзе!» — тут же обернулась к ним баба Нина. — А я хоць і малая была, добра помню вайну і тую вясну сорак пятага! Мы ў полі былі, калі нам аб'явілі, што вайне канец! Помню, як людзі плакалі, смяяліся і кідаліся адзін аднаму на шыю! А мы, дзеці, прыгалі і рагаталі! Тады вельмі цёпла было на вуліцы, сады зацвіталі! Я і вайну помню во па сягодняшні дзень так ясна, как бы тэта толькі ўчора было… Багата чаго помню з дзяцінства, а тое, што шчас, забываюсь… Помню, як у зямлянцы жылі і як сястра мая памерла, Клава, тры гады ёй толькі было. Якраз на Троіцу. Чамусь тады казалі, што шмат людзей на Троіцу памрэ. I памерлі. I яна тожа. Нічога і не балела ў яе. Уранні ўсе паўставалі, а яна ўсё спіць. Матка кажа мне: «Манька, сха дзі паглядзі, чаго там Клаўка разаспалась!» Я пайшла, гляджу, яна ляжыць, шчаку падпёршы далонню, как жывая, і не дыша! Тады казалі, не адна яна памерла. А яшчэ помню, як Гавенавічы немцы бамбілі. Бомбы пакідалі і ляцелі ў горад другія чапляць і над дзярэўняй нашай раскінулі бумажкі. Як шчас помню, там было напісана: «Чым змагу, тым памагу!». Яны тады прыляталі зноў і бомбы кідалі на дзярэўню, толькі яны не ўзрываліся. Відаць, штось яны там такое зрабілі. Тады ўжо, пасля вайны, іх з агародаў паўвозілі і паўзрывалі на палігоне. Матка мая асталась удавой у трыццаць сем гадоў, пасля таго как бацька наш, якому было ўжо за сорак, пайшоў на вайну. Ён мог бы не пайсці. Калі веставы прывёз у лес павестку, матка прасіла яго, каб не ішоў, у яго быў белы білет і зусім дрэннае зрэння. Некаторыя так рабілі, проста хараніліся ў лесе, пайшлі і пайшлі, а самі заставаліся дома. Але бацька пайшоў і загінуў у балоце пад Бабруйскам. Так мы і засталіся адны. А я вось да сіх пор помню свайго баць ку, добрага, русавага, невысокага мужчынку, з падслепаватымі блакітнымі вачыма. Помню, ён ніколі не ругаўся на нас і на матку. Помню, як жылі ў лесе, а матка хадзіла даіць кароў, што былі схаваныя ў загоне. А хтосьці здаў іх месцазнаходжанне немцам, і мы чуць не папалі ў засаду. Бацька тады схаваў нас у балоце, абляпіў сябе і нас мохам, мы сядзелі і дышаць баяліся, а па лазняку свісталі разрыўныя пулі… Помню, как праз нас ішлі савецкія салдаты і мы выходзілі на шлях, каб паглядзець на іх… Мы давалі нашым салдатам усё, што ў нас было з яды, а яны цалавалі нас і дзякавалі…

— Гитлер был сумасшедшим фанатиком, и это понимали в Германии, но ослушаться никто не решался, особенно простые рядовые солдаты, у которых не было выбора! — заметила Ирина Леонидовна.

— Солдаты СС были страшными зверями, а тут, в Горновке, стояла полевая немецкая кухня, и они довольно сносно относились к местным жителям!

— Я кожны дзень малюся, штоб не было вайны! Штоб ні дзеці мае, ні ўнукі, ні праўнукі ніколі не пазналі, што такое вайна! Як пагляджу зараз на тое, што робіцца кругом, страшна становіцца! — тяжко вздохнула баба Маня.

— Россия — великая страна, она нас в обиду не даст! — ввернула баба Валя.

— Ой, да змоўкні ты! — тут же осадила ее баба Нина. — Раскажы-ка лепш, як саседка твая?

— Максимовна?

— Яна, яна! — кивнула женщина.

— В больнице она! Жалко очень! Она ведь так хотела побывать на маевке! — тяжело вздохнула Константиновна.

— Ой, нашла па чым журыцца! — тут же отреагировала баба Нина. — Сама вінаватая! Я ёй колькі разоў казала, гані ты гэтых алкаголікаў у шыю! Не абярэшся ты з імі яшчэ гора! А яна хіба слухала мяне? «Ён мне дапамагая! Усё робіць!» — передразнила Кирилловна Максимовну. — Напамагаў! Па галаве надаваў! Грошы забраў і ўцёк! Цяпер во пакуль паймаюць, прагуляя! А яна з бальніцы выйдзя і што? Пабірацца, як і ты, па хатах пойдзе! А гарод садзіць? Ты хоць індыка забяры яенага! Наго ён будзе адзін сядзець? Хай Моська заб'е яго да зварыць! Хоць і есці там няма чаго, але ж які-ніякі навар будзе!

— А его нет! Убежал он! Наверное, его дикие