Избранные - Виктор Голявкин

Смотрю на него, а он на меня смотрит точь-в-точь как тот, который стрелял в американского президента.

СЛУЖЕБНЫЙ ТЕЛЕФОН ТОТ ЖЕ

После окончания института мы были с ним младшие научные сотрудники. Сидели в одном отделе. Мы с ним считали себя учеными-физиками, нас там считали мальчиками. Предполагался, правда, научный рост: аспирантура, диссертация, должность старшего научного сотрудника и так далее соответственно. Но в аспирантуру желающих и кроме нас хватало. Число диссертантов ограничивали, а желающих увеличивалось. Диссертация мне попросту не нравилась. Готовить ее полагалось три года, писать не менее ста страниц стилем, похожим на подстрочный перевод с иностранного, иначе его не признавали научным. Был я у них на защите. На банкет меня приглашали. Родственники тащили туда салаты и бутерброды. Потом диссертацию долго аттестовывали, потом еще чего-то ждали. И так всю жизнь надо было ждать и надеяться.

А хотелось, не теряя времени, найти себе такое дело, чтобы я в нем был царь и бог. И чтобы всегда мог сказать: вот тут я сделал все, что мог.

Я стал писать повести и рассказы и вскорости ушел из института.

Вот иду сегодня по улице и вдруг:

— Ух ты, какой стал! — сказал Миша и подергал меня за куртку.

Сам он был одет в костюм, который считался очень модным десять лет тому назад.

— Помнишь, как вместе с тобой сидели? — говорю.

— Я и сейчас там сижу, — говорит.

— Защитил диссертацию?

— Пока нет, но в ближайшем одна тема мне светит.

— Окончил аспирантуру?

— Мы в первую очередь матерей-одиночек пропускаем. Но скоро моя очередь подойдет.

— Женат?

— Конечно. Только моя жена мечтает быть матерью-одиночкой.

— Ты шутишь? — говорю.

— Нет, я серьезно, — говорит Миша.

Он наверняка считает себя преданным науке. В нем видно упорство и самоуважение. Меня же он, видимо, считает в науке неспособным, несостоявшимся. Немного хорохорясь, говорит:

— Я слышал, ты стал писателем?

— Ага, — сказал я.

— Как тебе удалось?

— Напиши повесть или роман, и тебе удастся, — сказал я.

— Так сразу и удастся, что ли?

— Пишешь…

— А дальше?

— Несешь к редакторам.

— И как они? Ничего?

— Первый редактор меня попросту игнорировал. Второй отклонил. А третий сказал: «Молодых почти не печатаем, трудности с бумагой».

— Ну, а ты?

— «Ну и что, — говорю. — Я и без вас это знаю».

— Так и сказал? А дальше что было?

У Миши загорелись глаза. Ему было интересно слушать. И я дальше сказал:

— Следующий редактор встретил меня с неожиданным пафосом: «Голубчик вы наш, жили мы без вас до сих пор, и, как видите, неплохо жили, чего же вы хотите?» — «Хочу, чтобы напечатали», — говорю. «А-а-а, все этого хотят. Но ваши произведения не имеют педагогической подкладки, которая совершенно необходима нашему читателю, о котором, как вы сами понимаете, мы должны заботиться». Упрек основателен. Крыть нечем. Стал перестраиваться. Но трудно давалось. Каждый раз не был уверен, что необходимая «подкладка» появилась. Мучился.

— И что же?! — настаивал Миша.

— Прежде чем нести написанное редактору, я спрашивал домашних, соседей, знакомых, друзей, есть ли тут педагогическая сторона и может ли это воспитывать.

— И помогало? Неужели помогало?

— Ответы были расплывчаты. Что-то вроде: «А да, действительно…» Понимай как знаешь.

Еще раз вдумчиво читаю и с ужасом обнаруживаю: произведение никого не воспитывает и педагогического значения не имеет.

— Ну, и загоревал?

— Я написал новый рассказ о воробьях, описал целое воробьиное семейство, и вроде получилось интересно. Решил показать его еще одному соседу. Про него говорили, что он смышленый старик. Давно нигде не работал, у него было время подумать. Старик прочел и сказал: «М-да… Не пойдет. Морали в нем нет. И придумать ее трудно, но это можно загладить». — «Каким образом?» — «Нужно вот что сделать. Нужно маленькое добавленье. Так сказать, в конце. Лучше в стишках. Примерно так: „А где мораль? Морали нет. Ха-ха. Хе-хе. Привет воробушкам, привет!“» — «Ведь это же белиберда. Разве такое поможет? Чушь какая-то!» Старик похлопал меня по плечу и сказал: «Поможет, вот увидите».

Я долго думал, но подходящего к случаю стиха придумать не мог. Тогда взял и приплел в конце своего рассказа не какой-нибудь другой, а именно этот дурацкий стишок. И пошел узнать, что скажет редактор.

Миша слушал открыв рот. Видно, нравилось ему, что я рассказываю. А мне нравилось, что ему нравится. Встреча радостная получается. Я продолжал:

— «Очень оригинально, — сказал редактор. — У нас пойдет непременно». — «А как тут с моралью?» — спрашиваю на всякий случай. «Здесь, правда, чувствуется отгораживание от морали. Даже пренебрежение ею. Но в то же время и подчеркивается, что мораль необходима». Вот с этого все началось. Так и идет.

— Чудеса! — восхищается Миша. — Здорово тебе повезло! А мне повезет, как думаешь?

— Конечно, повезет, — говорю.

Миша улыбался. Потом серьезно задумывается. И я ему говорю:

— Знаю я тебя. Все равно не сменишь работу. У тебя там в аспирантуру очередь подходит.

— Однако плохо ты меня знаешь! — говорит Миша и хватается за галстук. Его душит волнение.

Что я наделал! Ему, видно, кажется, на деле это так же просто, как на словах. Сорвется человек с места и окажется между небом и землей. И меня уж не похвалит. Спасибо не скажет. Это сейчас он смотрит на меня восхищенными глазами, а потом с ненавистью и злостью станет глядеть, будто во мне сидит самый корень зла. Все уважение его потеряю, если забавное дело нелегким окажется. Врага себе наживать — кому надо!

— Тебе, пожалуй, не стоит, — говорю.

— Чего не стоит?! Тебе стоило, а мне не стоит? Нехорошо с твоей стороны.

Смотрю на него глазами бывшего сослуживца, приятеля, писателя, наконец, и вижу: нечего беспокоиться, черта с два такого с места сдвинешь. Пройдет минутная вспышка, и опять на свое место сядет. Такой характер от места не оторвешь: он всегда за него держаться будет и своей очереди ждать. Хорошо знаю.

— В гости к нам с супругой заскакивай. Вот адрес. Ждем. — И Миша побежал, окрыленный. На ходу уже крикнул: — Служебный телефон тот же…

Вот именно: служебный телефон тот же!

ДАЛЬШЕ ВГЛУБЬ ПЕШКОМ

— Не вас ли я видел по телевизору? — сказал я, столкнувшись с ним в купе. — Не вы ли…

— Да, это я, — устало улыбнулся он, снял пиджак и повесил на крючок.

— Узнал вас сразу! — Я тоже снял пиджак и повесил его на другой крючок. — Простите, что я так… но ведь только сейчас видел вас по телевизору!

— Закройте, пожалуйста, дверь.

У дверей толпились. Не каждый раз увидишь человека, сошедшего с экрана.

Глазели в окно. Известный актер задернул занавеску и сказал:

— Вы знаете, как бывает; идешь по улице и вдруг слышишь: «Где-то я эту рожу видел…»

Мы вместе засмеялись. Сели друг против друга, я не мог на него насмотреться, ведь только что видел его по телевизору…

— Неужели мы останемся вдвоем? — сказал он, с надеждой поглядывая на дверь. — Скорей бы отправление.

Поезд тронулся, и мы остались вдвоем.

Он сказал, что едет на съемки, приходится часто сниматься, все время в движении. А сейчас едет в Горький, там снимается картина.

— А вы зачем едете? — спросил он.

Я сказал:

— Еду в Ярославль, потом через Ростов Великий, Переславль Залесский в Москву. Окончил институт имени Репина. Задумал написать картину на современную тему. Поделаю этюды, порисую. Выдам холст — ахнут.

— Многообещающий художник…

Он вздохнул и полез на верхнюю полку, разделся там, накрылся простыней, а я вышел из купе, потом вернулся.

— Там чай разносят, — сказал я.

— Возьмите и пейте.

— А вы?

— Я поразмышляю, — сказал он.

Как я не догадался: он работает надо ролью, а я ему мешаю.

— Пожалуйста, простите, — сказал я.

— Впрочем, на мою долю тоже чайку, — сказал он.

— Один стакан?

— Можно два. — Он тут же пояснил: — Когда сосредоточишься, плохо воспринимаешь, что творится вокруг.

— Я тоже, когда работаю, ничего вокруг не слышу и не вижу. — Разговор теперь пойдет, подумал я, но в дверь постучали. Миловидная проводница, в каждой руке по стакану, почему-то закричала:

— Опять едете, Михаил Михайлович! — Она протянула оба стакана ему, но он попросил поставить их на стол.

— А мне? — спросил я.

— И вам? Дайте с человеком поговорить! — закричала проводница. — Имею я право спросить у человека, чего хочу? Не можете налить себе сами!

— Господи, в чем дело, берите у меня второй стакан, все равно ведь остынет.