Суверенитет духа - Олег Матвейчев

Атомная бомба разлагает мир на атомы, но именно это же случается в мышлении ученых. «Атомная бомба взорвалась в поэме Парменида», это значит, что Запад начался в Греции. Исток современной техники и науки там. Событие, которое запустило судьбу, в результате чего человечество стало смертным, сначала потенциально, а теперь и реально, произошло тогда, когда впервые было решено, что сущее дается в логосе, который означает «полагание». Возник «мост» к Декарту, Канту и Ницше. Так и оказалось, что мифос и логос не противостоят друг другу, а оказываются одним и тем же миро(мифо) творчеством.

Важнейшие слова в греческом мышлении: λεγειν и λογος «Из этих достопримечательных слов λεγειν и λογος возникла западная логика, — говорит Хайдеггер, — без tayeiv этой логики нынешний человек был бы лишен своего мотоцикла. Не было бы также самолетов, турбин и комиссии по атомной энергии. Без этого λεγειν и его λογος не было бы также ни христианского учения о троичности и ни теологического истолкования понятия второй личности в божестве. Без этого λεγειν и его λογος не было бы и эпохи Просвещения. Без этого λεγειν не было бы диалектического материализма. Мир без λογος логики выглядел бы иначе».

Исток современной науки и техники — в Греции, потому что здесь впервые было решено, что сущее есть «присутствие», некое «подлежащее», «то, о чем сказывает любое высказывание». Когда Парменидом было решено, что «нужно и сказывать и мыслить сущее имеющимся, наличествующим», а не таким, как будто возможно, что его нет: «Слово «быть» постоянно расплывается перед нами во всех возможных неопределенных значениях, напротив, слово «присутствовать» сразу говорит нечто более ясное: присутствующее, т. е. нам настоящее (Gegewart). Присутствование и присутствие (Anwesen und Anwesenheit) означает: настоящее. Это подразумевает пребывание-напротив. Если бытие сущего в смысле присутствия присутствующего уже не господствовало бы, то сущее не могло бы появиться как предметность, как объективность объектов, чтобы в качестве таковой быть предметно представимой и производимой для всякой доставки и поставки природы, которые беспрерывно предпринимают утилизацию захваченного у ней. Эта предприимчивость по отношению использования потенциала природы исходит из скрытой сущности современной техники. Если бы не господствовало eivai, бытие сущего, в смысле присутствия и тем самым предметности предметных состояний, самолеты не только не летали бы, но их вообще бы не было. Если бы не было бытия сущего как присутствия присутствующего, то очевидно не была бы обнаружена электрическая энергия, возможности использования которой известным образом преобразили мир человеческого труда».

Если греческий мир дал «наличное», «присутствующее», «положенное», «субстанцию», то в Новое время все это, как было сказано выше, превратилось в наличное для субъекта, полагаемое самим субъектом, да и сам субъект слился с субстанцией (в «Феноменологии духа» Гегеля). Растущий ради роста, волящий-власть субъект, основывающий все только на себе самом, не может мириться с тем, что есть какое-то «предположенное», какая-то субстанциональность, какое-то прошлое, кроме присутствующего настоящего.

Раньше считалось, что не выбирают семью, родину, религию, пол… Все эти вещи были до субъекта и определяли его. Сейчас субъект сам хочет выбирать себе религию, родину и даже свою физиологию. Он хочет быть конструктором своего духа, так же как и тела. Отсюда пошли постоянные перевороты и революции, сотрясающие всю новоевропейскую историю, отсюда идет постоянная гонка за модой, за современностью, отсюда — каждое поколение хочет утверждаться только на себе самом, откинув все прежнее.

Ницше говорит, главная черта субъекта, стремящегося стать абсолютным, — это месть, то есть уничтожение прошлого, уничтожение всего, что мешает абсолютности субъекта, что мешает ему быть причиной самого себя. Главное, что мешает, — это прошлое, с его фактичностью, с его грубым «это было и ничего не поделаешь». «Это было» становится камнем преткновения для всего воления. Это тот самый камень, который воля больше не может сдвинуть. Таким образом, «это было» становится скорбью и зубовным скрежетом каждого воления, которое, как таковое, всегда волит вперед и как раз этого и не может против того, что осталось и установлено далеко позади как прошедшее. Поэтому «это было» есть противное для всякого воления» — интерпретирует Хайдеггер Ницше… Воля может пытаться забыть прошлое, может придумать прошлое из себя, но это все способы борьбы с прошлым. Но прошлое так же было положено когда-то волей. Значит, воля борется сама с собой. Но ее борьба сама с собой ослабляет ее. Выходит, внутри воли есть противо-воля, которая тормозит рост. Выходит, воля несовершенна, ограничена, она не причина себя, есть что-то, не от нее исходящее и не от нее зависящее.

Чего же требует дальнейший рост воли? Только одного: воля, если не хочет быть самоедской и рубить сук, на котором «сидит», должна перестать бороться с прошлым, она должна перестать мстить времени. Тот, кто на это окажется способен, тот есть сверхчеловек, «Цезарь с душою Христа», абсолютная победительная воля, но прощающая все. При этом сверхчеловек — единственное сущее, которое сможет стать вровень с техникой и наукой, то есть не будет их рабом. Сверхчеловек должен не мстить прошлому, а желать, чтобы оно повторилось и повторялось потом вечно вечное количество раз. «Вечное возвращение одного и того же» основное требование до конца продуманной воли-к-власти: «Воля будет свободной от этого отвращения, когда она будет свободной как воля, т. е. свободна для хода в прохождении, но для такого хода, который не уходит от воли, но приходит вновь с тем, что он вновь приносит пройденное. Воля будет свободной от против/во/ления против времени, против его голого прошедшего, если она будет постоянно волить-желать всякого /у/хода и прихода, всего этого /у/хода и возвращения. Воля будет свободна от противного «это было», если она будет постоянно волить-желать возвращения всего «это было»».

На этом требовании сверхчеловека, избавления от духа мести, Ницше останавливается и заявляет, что его философия есть «история ближайших трех столетий». Хайдеггер принимает эту эстафету. Он говорит, что его с охотой будут читать через 300 лет, потому что он начинает там, где кончил Ницше. Он хочет понять, что придет на место мести. Избавление человека от духа мести — залог его превозмогания науки и техники.

Понятно, что в противоположность «полаганию всего из самого себя» и самозаконодательству представляющего субъекта, должна быть реабилитирована память. Память как то, что внимательно относится к тому, что было, к «это было», память которая любит и собирает все бывшее, а не ненавидит его, не мстит как воля-к-власти.

Мнемозина, греческая богиня памяти — мать муз, мать всех наук и ремесел. Когда лекции Хайдеггера начинаются с подобных размышлений о Мнемозине, это выглядит бесконечно далеким от «актуальных проблем современности». Но именно реабилитация памяти есть важнейшее условие спасения человечества, условие ухода его с гибельного пути. Ведь только помня каждый шаг на историческом пути, мы в состоянии увидеть и те точки выбора, точки бифуркации, развилки, которые были оставлены позади, которые были не выбраны. Мы можем включить скрытые возможности нашей истории.

Чтобы человек имел будущее, он должен иметь настоящее и прошлое. Настоящее есть выбор, причем выбор не продолжающегося настоящего, а иного будущего. Не выбранное же составляет вину, прошлое. Если прошлое забыто, это явный признак того, что нет выбора в настоящем, есть движение по колее, нет будущего, так как происходит только вечное продолжение ненастоящего настоящего.

Память — не реставрация прошлого, а реставрация будущего. Самая первая развилка истории, начало пути, с которого начался Запад, — забыта. «На самом деле, — пишет Хайдеггер, — история западного мышления начинается не с того, что оно мыслит о призывающем-мыслить, а тем, что оно оставляет его в забвении. Следовательно, западное мышление начинается с упущения, если вовсе не с отказа. Так кажется до тех пор, пока мы в забвении видим исключительно выпадение и тем самым нечто негативное. Более того, мы отсюда не выйдем на наш путь, если будем проходить мимо одного существенного различения. Начало (Beginn) западного мышления не то же самое, что начало (Anfang). Оно скорее сокрытие начала (Anfangs) и даже неизбежное. Если это представить таким образом, то забвение показывает себя в другом свете. Начало (Anfang) скрывается в начале (Beginn)». Это различие между двумя началами есть различие причины (изначала) и почина (зачина), различие между началом как начальствующим правлением, первым, над которым нет ничего и никого, и началом как арифметически первым, которое может и не быть главным по сути.

Как же вернуться к этому началу, в смысле Anfang? Путь к нему лежит через мышление, поскольку начало есть то, что призывает мыслить.