Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

— Чего им так… этот мост? — прохрипел раненый командир роты, нянча перебитую руку и корчась от боли. — Наш эшелон они подорвали.

Ухающие взрывы на станции заглушили его слова.

«Значит, и станцию — гранатами…» — мелькнуло у Коростелева.

— Разрушают пути, чтобы не подошло подкрепление нашим из Бузулука, — сказал он громко, сам удивляясь своему незнакомому голосу.

«Покончили, значит, с ребятами на станции, — подумал он, словно дело шло о пикете забастовщиков. — Так и есть, — поймав себя на этом, заключил Коростелев. — Забастовали мы против мерзостей старого режима, и ежели погибнем здесь, то все равно другие не допустят его реставрации».

Обходным маневром удалось выбить вражеских пулеметчиков с высотки и самим занять ее, и в это время паренек в ушанке, быстро проскочив меж сугробов, кубарем свалился в овраг.

Это был телеграфист Васюта.

— Переданы сообщения, что ваших под Каргалой окружают, — задыхаясь, сказал он, подбежав к Коростелеву. — В штаб Дутова дана ответная телеграмма из Переволоцкого: с уральских станиц под Каргалу сегодня выступают запасные казачьи полки. Самые верные Дутову: старики. За мостом, на разъезде, стоит дрезина. Там еще тихо, местные восставшие казаки пока по эту сторону Сырта. Срочно шлите связных.

Коростелев слушал в лихорадочном смятении. Привычка не доверять посторонним людям, боязнь подорвать боевой дух кобозевского войска и помешать наступлению из-за возможной провокации боролись в нем с пониманием великой опасности окружения.

«Переволоцкое — ведь эта станица у нас в тылу, а оттуда телеграмма Дутову!»

Васюта поглубже нахлобучил шапку, поднял воротник пальто и заспешил вниз по оврагу. Никто его не задерживал: бойцы смотрели из-за снежного бруствера вдаль, на юго-запад, где, как черные змеи, выползали из степей новые казачьи лавины…

Известие о боях красногвардейцев с казаками сразу разнеслось по всей губернии. Ожили, повеселели оренбургские забастовщики, особенно после того, как услышали пушечную стрельбу на западе.

— Наши идут!

— Видно, большую силу собрал Петр Алексеич!

— Слабо атаману воевать с вооруженными рабочими. Это ему не карательный поход — баб с ребятишками расстреливать!

Пикеты забастовщиков у корпусов железнодорожных мастерских, в депо при вокзале, на пропахших древесной смолой лесопилках «Орлеса» усилились, а подпольная Красная гвардия начала спешно готовиться для удара по тылу армии Дутова.

Но пушки погремели и утихли, как желанная гроза, прошедшая стороной. День прошел, другой, третий, а громовых раскатов на западе больше не слыхать.

Дед Арефий то и дело выбирался на разгороженный теперь участок своего дворика, со страстной надеждой вслушивался, не грохочут ли опять выстрелы.

«Где же сейчас красные гвардейцы? Может, отступили в Переволоцкое либо в Новосергиевку?.. Ведь совсем близко шла на днях пальба из пушек, и вот… заглохло. Ежели бы наши одолели, теперича они дрались бы уже под Оренбургом за Сакмарой. Тут мы ввязались бы, вцепились атаману в загривок. А одним выступать никак нельзя».

Сердце у деда, ослабевшего от многодневных лишений, то тяжело стукало, то еле-еле билось, вызывая тошнотный холод в груди, но он, сдвинув шапчонку с кудлатой головы, упрямо ловил ухом близкие и далекие шумы.

Из других землянок тоже выходили нахаловские жители, негромко перекликались, прислушивались. Но ничего похожего на гул артиллерии не было слышно. Притих и Оренбург, заторможенный всеобщей забастовкой: молчали заводские и мельничные гудки, убавилось суетни у вокзала. Лишь изредка отходили от него воинские местные составы, ведомые машинистами-штрейкбрехерами до линии фронта, где-то за Каргалой.

«Не дорожат рабочим званием брехеры эти окаянные! Не казаков ведь обучили водить поезда! А мы, хоть вовсе замрем с голоду-холоду, атаману служить не станем, чтобы скорее одолели наши. Где вы, голубчики?» Дед Арефий приставлял к уху ковшик ладони, в глазах, глубоко светившихся под кустиками сивых бровей, мучительное нетерпение.

— Сколько можно ждать!

Соблазняло рабочих разными посулами управление Ташкентской железной дороги, выбитое из колеи и забастовкой, и переходом власти на северном участке к бузулукским комиссарам, угрожал расправой атаман. Приезжали хитро-льстивые Барановский, Архангельский, Семенов-Булкин и другие прихвостни Дутова. Их встречали упорным молчанием, насмешками, а то и прогоняли, хотя дорого обходилось забастовщикам это упорство…

— Ну что там? — спросил Митя, когда дед Арефий, продрогнув на ветру, вернулся в мозглую сырость землянки. — Слыхать выстрелы?

— Нету покуда. Опять ветер с полуночи… Знать, относит. Должны бы стрелять, раз идут с боем. — Дед Арефий сел рядом с внуком на нары — лезть на полати уже не хватало сил, да и незачем, все равно холодина, — погладил Митину исхудалую руку, выпростанную из-под дерюжного одеяла. — Ужо явятся наши, освободят нас из атамановой кабалы, тогда хлебца, надо быть, получим. Вот и окрепнешь, враз подымешься.

Митя улыбнулся, с трудом растягивая спекшиеся губы, в полутьме лихорадочно блестели его провалившиеся глаза.

— Я уже легче себя чувствую. То день и ночь об еде думал, а сейчас притерпелся, и отпали эти думки. Только все жду и жду, когда красногвардейцы возьмут город.

Наследиха хрипло вздохнула в своем углу, вроде засмеялась через силу:

— Веселая жизня у нас теперича. Лежим, как господа, прохлаждаемся. Торопиться некуда. Вставать незачем.

— А где батя, Пашка, Харитон?

— Ушли в город. В Караван-Сарае, где статочный комитет, не протолкнуться, говорят. А Заварухин с Котовым да Левашовым все с красными гвардейцами: прячутся в подпольях, оружие собирают. Готовятся встречать своих, чтоб отсель еще толкануть атамана.

— Зло меня берет, что я лежу. Ведь не болит уж ничего, а встал давеча — ноги подгибаются, будто ватные. — Митя подвинулся на постели, уступая деду место рядом, любовно прикрыл старого краем одеяла. И оба притихли: не хватало сил даже на разговоры.

«Вот уж правда, лежим, как господа. Хотел бы я, чтобы враги наши так нежились, когда пустой живот к спине присыхает», — подумал Митя.

Снова выпростав руку из-под одеяла, он начал сначала медленно, а потом с увлечением крутить в воздухе указательным пальцем, сосредоточенно поводя за ним и носом и глазами.

Дед Арефий очнулся от голодной дремы, испуганно щурясь, тоже последил за блуждавшей в воздухе рукой внука:

— Ты чего это, Митек, а? Чего ты выкомариваешь?

— Я пишу, деда.

— То исть в каком смысле?..

— Стишки пишу на потолке.

Дед Арефий затаился на миг, не зная, плакать ему или попытаться обратить все в шутку: неужто помрачился рассудком милый внук?

— Слушай, что получилось, — прошептал Митя с заметным стеснением.

Жалко, что я не сражаюсьза родную Советскую власть.В землянке пластом валяюсь.Уж лучше б в бою мне пасть.

— Складно ведь у тебя выходит! — с восхищением сказал дед Арефий, обрадованный тем, что внезапно возникшее его опасение рассеялось. — Складывать песни — дар божий. В бою ты и так побывал, когда наши в Караван-Сарае с казаками схватились. Жалеть об этом нечего. Впереди еще не знай чего будет. Казачишки-то вовсю ерепенятся!

— А как ты думаешь, деда, что теперь наша Фрося?

— Давно уж она не наша, Митек! В офицерском казачьем гнезде со своим хорунжим царствует. Поди-ка, подорожники ему стряпает, в поход против нас снаряжает.

— Не верю я, чтобы она его против нас снаряжала.

— Что поделаешь! Девка замуж — отрезан ломоть. А Фрося-то еще к нашим недругам подалась. — Дед Арефий помолчал, снова растревоженный, будто оправдываясь за горячую привязанность к внучке, с недоумением добавил: — Ведь душевная была, заботливая. И краше поискать.

— Ну и куда бы я ее такую упрятала? — Наследиха села на койке, суетливо стала закручивать, затягивать узлом волосы, угловато разводя тонкими руками. — Виновата я, что ли? Все кто-нибудь да приставал к ней. Попы и те зарились.

— Никто тебя не винит, Евдокия, — сказал Арефий, понимая горькое волнение дочери. — Одолела девку любовь-присуха, вот и упустили мы свою пташку.

В маленькой комнатке Караван-Сарая, где помещался стачечный комитет, в самом деле не протолкнуться. Левашов в сторонке вручает какие-то бумаги Харитону, который так внимательно слушает его, что надбровья набухли на гладком широком лбу.

Рядом с ними Георгий Коростелев и Лиза в зимнем пальто с воротником-горжеткой, свернутая золотистым жгутом коса светится из-под меховой шапочки.

— Вот еще от меня письмецо Александру Алексеевичу. Мама очень просила, — добавила Лиза, взглянув на высокого Георгия. — Ты же знаешь его горячий характер. — И вся в румянце до слез девушка торопливо пояснила: — Нет, нет, мы не уговариваем его сидеть в затишье! Он и не потерпел бы. Но тут советы ему на случай, если обморозится. И адрес в Бузулуке, где можно получить бинты, лекарства.