В двух шагах от рая - Михаил Евстафьев

– Вы многих друзей потеряли?

Митрофанов посерьезнел:

– Ты у него спроси, он сам-то в армии служил?

– Говорит, что нет.

– То-то я и вижу.

– Вы не ответили, господин полковник.

– Слишком многих, Эдвард.

– А что сейчас для вас самое главное, в эти последние недели?

– Чтоб больше ни один из моих летчиков не погиб.

– А вы не могли бы назвать общее число потерь части за весь период войны?

– Зачем вам это? – еще больше погрустнел полковник. Воцарилось молчание. – Летчики погибают по-разному. Кто-то в воздухе, а кто-то… Недавно провожали в последний путь боевых друзей. Погибли во время обстрела аэродрома реактивными снарядами. Погибли в своих комнатах…

«Вежливый, скромный, говорит негромко, но четко, умеет, в отличие от остальных русских, искренне улыбаться даже, когда не выпьет водки. Обижается на банальные вопросы. Интеллигентный. Человечный», – успел добавить к записям англичанин. Конечно же, в статье упоминать все эти детали Эдвард не планировал. Ему просто интересно было самому разобраться и понять русских. Ведь он рос под воздействием западной пропаганды, ему, как и миллионам сверстников внушали, что Советы готовятся сбросить атомную бомбу, показывали их ветхих маразматических лидеров, стращали коммунизмом.

– Мне жаль, – англичанин потупил взгляд. – У вас семья есть? – гость понял, что пора сменить тему.

– Есть, – Митрофанов воодушевился. – Жена, сын.

– Часто пишут?

– Часто. Недавно, кстати, «звуковое» письмо получил. Кассету магнитофонную. Знаете, так необычно, сидишь вечером в комнате в Кабуле, и слушаешь голоса родных. Будто они рядом совсем.

– Переживают за вас?

– Конечно! Война заканчивается. Месяц с копейками остался. Как тут не волноваться?!

– Что вы сделаете первым делом, когда вернетесь домой?

– Что сделаю? – Митрофанов посмотрел на переводчика, улыбнулся: – Как ему сказать? Попрошу жену борщ приготовить. Настоящий домашний борщ! А потом выключу телефон и лягу спать. И, надеюсь, дня два подряд не просыпаться.

– Устали?

– Все здесь устали. И солдаты и офицеры. Все хотят домой.

– Спасибо, – гость поблагодарил через переводчика полковника и закрыл блокнот. Митрофанов вздохнул с облегчением.

– Последний вопрос, – вдруг вспомнил Эдвард. – Скоро и ваша часть начнет вывод. Вы полетите последним?

Полковник Митрофанов, как любой летчик, был отчасти суеверным. В приметы искренне верил. И неудивительно. Сложилось так, что пережил Митрофанов на исходе войны серьезные «звоночки». Прямо один за другим следовали они. В сентябре, когда завалили неподалеку от тюрьмы Пули Чархи вертушку, по вертолету Митрофанова был пуск. Каким образом промазали – непонятно. А спустя месяц летели под видом афганцев из Гардеза, полковник шел крайним, и духи из «зеленки» завалили лучшего друга. Ничего не успели предпринять. Первый «звоночек» – не так страшно, у всякого бывает. А после второго начинаешь осторожничать. Начинаешь всерьез переживать. Одно утешение – войне конец, рисковать больше никому не придется.

– Не знаю, как это по-английски звучит, но у нас не принято говорить «последним». Мы обычно говорим лететь «крайним». Так вот, я полечу крайним, когда буду уверен, что все мои благополучно покинули аэродром.

«Сентиментальный полковник. Скромный», – занес вместе с цитатой последние пометки в блокнот Эдвард и встал.

– Сейчас вас проводят в столовую. Попробуете, как у нас кормят. Я, к сожалению, вынужден заняться другими делами, так что, переведите, пожалуйста, обедать буду позже.

– Жаль, – сказал англичанин. И попрощался по-русски, правда с сильным акцентом: – Да-сви-да-ня.

Установленные на бронемашинах звуковещательные станции оглушали площадь музыкой, пытаясь создать у кабульских жителей праздничное настроение. Царандой сдерживал неуправляемую толпу, рвущуюся к советским наливникам с дизельным топливом и грузовикам с мукой. Цены на солярку, некоторые продукты в городе резко повысились перед уходом советских. Особо страдали малоимущие.

Афганцы всех возрастов в залатанных брюках, рваных куртках, толкались, ругались, женщины в голубых и желто-горчичных паранджах орудовали локтями. Давили детей, втаптывали стариков в грязь. Босые, ободранные, голодные, готовые драться, загрызть кого-нибудь, лишь бы наполнить лишнюю канистру, ведро, жестяную банку соляркой, выпросить второй кулечек с мукой.

– Стадо безмозглых овец! Будто конец света, – кивнул на афганцев советский офицер в бушлате, сидевший на башне БТРа. – Как в зоопарке!

– Ты б посмотрел, что творится в московских универмагах, когда на прилавки выбрасывают какие-нибудь французские бюстгальтеры.

– Сравнил!

– Что они говорят? – спросил у переводчика Эдвард.

– Они говорят, что очень полюбили Афганистан и его народ, а-а-а, что переживают за несчастных детей…

– Вы не могли бы спросить у них, что, по их мнению, будет здесь после того, как уйдут советские войска?

– Ни хера хорошего не будет.

Пальцы на морозе не слушались. Эдвард взял ручку в рот, а руки спрятал в карманы куртки. Ждал перевода.

– Мы свой интернациональный долг выполнили до конца, – наконец, сформулировал переводчик. Эдвард записал и вновь сунул руки в карманы.

– Пусть выкручиваются, как хотят, – добавил второй офицер.

– Что он сказал? – кивнул на офицера Эдвард.

– А-а-а. Говорит, что афганцы навсегда останутся нашими друзьями.

Сорокин жестами звал вернуться к машине.

– Поехали отсюда, – шепнул переводчику генерал. – Здесь страсти накаляются.

Когда напор желающих достиг критической отметки, афганский офицер запрыгнул в бронемашину, отключил музыку и, в надежде утихомирить рвущихся за дармовыми продуктами и топливом неграмотных, нищих людишек, предупредил на фарси:

– Если не будет порядка, мы прекратим раздавать помощь!

Порядка не прибавилось, толпа росла, и, чтобы избежать трагедии, акцию прекратили, что вызвало всплеск негодования. Солдаты вскочили на машины, грузовики тронулись с площади. Вдогонку им полетели камни, палки, жестяные банки. Эдвард и генерал Сорокин все это не застали, ехали по городу.

– Как видите, мы не бросаем друзей в беде, – сказал, когда они отъехали от площади, Сорокин, и к собственному удовлетворению заметил, что английский журналист занес что-то в блокнот. «Генерал говорит штампами, одна пропаганда. Полковник – мудр и лаконичен. Видимо, хороший командир. Думает о людях». – Несмотря на то, что советские войска покидают Афганистан, – вещал генерал, – мы и не думаем прекращать помощь нашим южным соседям. Как говорится, друга в беде не бросим. Поэтому раздача гуманитарной помощи, особенно сейчас, когда ударили такие морозы, и завалы на Саланге, и в Кабуле явно ощущается нехватка топлива и продовольствия, – первостепенная задача для нас. Кстати, сказать, переведи ему, – повернулся он к переводчику, будто до этого говорил без его помощи, – те самолеты, что заходили на посадку, когда мы ехали мимо аэродрома, он еще спрашивал, как они называются, так вот они ежедневно доставляют в Кабул муку. Тысячи и тысячи тонн.

Дворец Амина опустел. Штаб 40-ой армии переехал в расположение 103-й воздушно-десантной дивизии у аэродрома. Городок по описи передали афганцам. Сколько исписали бумаг, сколько актов составили о передаче имущества афганскому министерству обороны! Каждую мелочь учитывали, вписывали, комиссии многочисленные создавали. Из-за одного недостающего в казарме стула поднимался скандал!

Уход из бывшего дворца Амина был спешным, неожиданным для некоторых, несмотря на то, что об этом ежедневно твердили и давно планировали, и во многом напоминал бегство. В самые последние часы царила суета и нервозность, будто враг стоял на пороге города, будто счет шел на минуты. Офицеры кричали на солдат, те носились взад-вперед не понимая, куда грузить пишущие машинки, карты; телефонисты сворачивали кабели; летали и валялись под ногами бумаги.

Виктор Константинович попрощался с сотрудниками, вышел из виллы, где находилось его управление. Чемоданы уже лежали в багажнике.

На выходе повстречался Мухиб. Было Мухибу на вид лет сорок, ростом он был невысок, от того и на каблуках ходил, седой, с морщинами, носил один и тот же старый, но всегда вычищенный, выглаженный костюм. Афганец изготовлял из бумаги и тряпочек маленькие цветочки, поливал их одеколоном. Эти милые благоухающие штучки он прикреплял булавкой к лацкану пиджака.

Три дня назад Мухиб принимал у себя дома, кормил, поил Виктора Константиновича, как никогда, как в последний раз, и весь вечер и сам он, и его сподвижники только об одном и могли говорить, выспрашивали снова и снова – действительно ли советские уходят навсегда? вдруг все-таки Москва примет решение оставить какую-то часть войск? И каждый раз он отвечал им, что незачем устраивать панику, что все будет хорошо. А что еще им скажешь? Не скажешь же им, что все, хватит, теперь сами выкручивайтесь?