Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шли мы коротким скольжением. Почти как пешком шли, без лыж. Да спешить-то особенно и не требовалось. А и требовалось бы – так по такому рыхлому насту шибко не ускоришься даже на наших, специально сделанных для снежного бездорожья лыжах. Идти таким способом надо было около трёх часов. Нормально. Будем на КПП часам к пяти вечера. Как раз пересменка будет у них на дежурствах боевых. На радарах, высотомерах, у дневальных и обслуги. Погуляем по машинам с техникой, полюбуемся, насладимся, а потом ужинать. А часов в восемь пойдем домой. Направление знаем чётко. Не в первый раз в части. Километров за пятнадцать вечером кустанайские огни как маяк работают. Город стоит на бугре и свет всех его уличных фонарей, витрин и лампочек в окнах издалека виден как один огромный прожектор. Свет взлетает над дорогами и домами метров на пятьдесят, а то и выше. Идешь на это громадное озеро света и всё время смотришь на его переливы. Завораживает так, что отвернуться просто невозможно.
Снег под лыжами шуршал как мелкий дождь на асфальте. Если бы не сопение наше и кряхтение на ходу – только этот шелест и слышно было бы. Ну, да ладно. Сопение и тяжеловатое дыхание получалось от того, что мы катили на лыжах не только себя, но ещё и килограммов по семь утепленных шмоток, довольно увесистые палки лыжные плюс рюкзаки, набитые доверху. Там, внизу, лежали завернутые в тряпочку хлеб, соль и лук, а сверху – рыба мёрзлая. Килограмма по три у каждого. Но мы не тягость имели от перегруза и глубокого снега, а удовольствие. Потому что, одно дело взрослеть, вцепившись в мамину юбку и с восьми вечера плавно сливаться с полусонным домашним уютом, когда ублажает тебя теплом натопленная голландская круглая печка. И когда бабушка, совсем молодая от лучей лампочки, прикрытой светло-розовым абажуром, поет вполголоса протяжную польскую песню про любовь. Мама шьёт, а отец пишет что-то важное для своей газеты.
А совсем другое взросление, если зарабатывается оно в напряжении всяких испытаний тела и силы воли, опасных и не очень. А то и просто трудных.
Мне и Шурик, брат батин, и тренер сто раз повторяли, что всё трудное – самое полезное для души человеческой. Оно вбивает в душу, в голову, да и во всё тело понимание того, что ты сильнее всего, что подкидывает тебе жизнь для проверки: годен ты для мужской жизни или обречён остаться просто существом мужского пола. А если ты покрепче, чем всё, чем треплет тебя любая природная или людская сила, то побеждаешь ты, а не тебя пригибают. А вот победа над невзгодами и собой – это не просто забава для настоящих мужчин. Это тот корень, через который от всей земли идет в тебя вера, сила, воля, ум и разум. А к старости может появиться и мудрость. Если доживешь, конечно. Мне казалось, что старость – это такая недосягаемо далёкая штука! Как звезда какая-нибудь в Туманности Андромеды.
…Лиловое марево над снегом у горизонта настораживало. Мы много мотались зимой по степи и всегда такой отсвет от линии, соединяющей небо с землёй, приносил непогоду. То буран, то метель. Или сильный ветер. Иногда – всё в одной посуде сразу.
– Слышь, Жук! – сказал я, не оборачиваясь. – Скоро что- то будет. Не то, что нам надо.
У Жука было чутьё на опасность. Он всегда первым чуял, что сейчас будет драка. И постоянно настраивался перед любым нашим намечающимся приключением. Он настраивался, а мы глядели на него и ждали. Он говорил, например:
– Да, ништяк, проскочим.
И мы были уверены, и проскакивали.
А бывало, что Жук произносил только пару слов:
– Не покатит, не пофартит.
И мы от этой опасности уходили в сторону. Жук не ошибался никогда. Природный дар был у пацана – когда надо дергать судьбу за хвост, а когда притихнуть и не рыпаться.
Сейчас Жук остановился, глядел на горизонт, лиловый изгиб земли его не обрадовал. На морде нарисовалось всё сразу. Потом он посмотрел вверх и помрачнел окончательно. Снял варежку, послюнявил палец и поднял над головой. Подержал, а когда опустил, то шепотом произнёс, закрыв глаза.
– Назад мы уже не сможем повернуть. Далеко ушли. А вперед идти – страшно. Скоро начнется такое, что лучше сдохнуть сейчас и не ждать, когда нас степь сама похоронит. Будут ураган, пурга, метель с бураном беспросветные.
– Идти надо вперед, – сказал Нос уверенно.
– Вперед, конечно. Прямо по курсу, – подтвердил Жердь.
– Ну, готовимся к худшему, – закончил я обсуждение наших будущих действий. – Проверили все крепления на лыжах. Палки петлями два раза обернули вокруг рук, шапки завязали потуже, шарфы намотали до глаз, чтоб носы закрытые были. Идем гуськом. Я первый, Нос за мной, потом Жук и Жердь. Тогда на него меньше давление ветра будет. Он у нас не любитель лыж. Свалит нафиг ветром. Иди, Жердь, последним.
Минут двадцать мы шли спокойно, ровно. И ждали. До воинской части оставался десяток километров, но метель с бураном могли растянуть нам эти километры раза в три.
Всё началось внезапно, несмотря на напряженное ожидание. За минуту стало темно и холодно. Это мощный ветер с севера притащил с собой лавину снега, который нёсся над землей с нудным свистящим завыванием. Эта бесконечная снежная лента была выше нас. Как ни сгибайся, ты всё равно был в её середине. Дуло так, что приходилось ложиться грудью на летящий внутри урагана снег. Вой ветра и сама пурга пугали. Хотелось лечь на снег, выставить палки перед собой, воткнуть их и надеяться, что тебя не поднимет с наста вверх и не унесёт чёрт знает куда ещё живым, а после уронит с высоты и убьёт. Но лечь было невозможно. Как ни клонились мы к земле, ураган поднимал нас до вертикального положения. Мы снова падали на ветер всем телом, но коснуться земли было невозможно. Движение наше почти остановилось. Минут за двадцать мы продвинулись на десять шагов, не больше. Снег был во рту, залеплял глаза, влезал под шарфы, фуфайки и шапки. Валенки стали тяжелыми как утюги угольные, потому, что снег влез в них до самых щиколоток и шерстяные носки стали мокнуть сверху и сырость эта медленно опускалась до самых подошв.
Разговаривать было бессмысленно. К волчьему
