Танец с огнем - Екатерина Мурашова

Ранним утром, когда кучер полировал ветошкой бронзовые ручки старинной кареты, ему принесли пирог и вино «от Марии Габриэловны» по случаю именин ее старшего сына Альберта. Кучер удивился, но отхлебнул сразу же изрядно, и еще раз удивился экзотическому вкусу вроде бы знакомого портвейна. Подошедший следом Марсель помог Степке уложить уснувшего мужика в дальнем углу и накрыть его попоной. Потом вместе запрягли спокойного вороного мерина. А когда чуть просохла мостовая, Луиза привела Камишу смотреть щенков.

Степка шагнул из темноты и стащил шапку. Собственные ноги казались ему итальянскими, по случаю, макаронами и не внушали никакого доверия.

Камиша, опирающаяся на плечо Луизы, при виде Степки очень обрадовалась, а он, в свою очередь, ужаснулся ее совсем уж нездешнему виду. Снова показалось, что кто-то («а может быть – все?» – вспомнились эсеровские брошюры) сошел с ума.

– Камиша, ты с ним поедешь? – деловито спросила Луиза.

– А нужно ехать? – спокойно осведомилась Камиша.

– Тебе решать. Он укажет, куда. Марсель повезет, а кучера я усыпила.

– Мио Дио! А ему не повредит? – взволновалась Камиша.

– Проснется как новенький, – успокоила кузину Луиза. – Так ты едешь?

– Конечно, еду, раз все уже устроилось, – пожала плечами Камиша, и провела рукой по свободно висящим на ней одеждам. – Так, платок здесь, пузырек с солью тоже здесь, капли… капли вот. Степан, вы поможете мне туда забраться?

Из полутьмы смотрели глаза, как будто плавающие в воздухе. Щенки крутились и тягали подол, привлекая внимание, вызывающе толстые и живые. Степке захотелось пнуть их ногой, но он, конечно, удержался.

Шагнул на макаронных ногах еще, подхватил Камишу на руки. Она ничего не весила, и этот факт отдавался тупой болью где-то посередине Степкиной груди.

– Ландышами пахнет, – сказал он.

– Это у меня капли такие, от кашля, – объяснила Камиша.

Марсель, бледный и сосредоточенный, уселся на козлах. Луиза устроилась рядом с Камишей, напротив Степана. В последний момент все заговорщики как-то разом замерли – что творим?

– Ну, поехали, что ли, – весело сказала Камиша.

Марыся не подвела. Хотя и кричала на Степку, уперев руку в бок, яростно сверкая зелеными глазами: «Да ты что себе решил! Ты про кого меня просить задумал! Про итальяшек этих, которые сами как нарисованные, и из Люшки с самого начала хотели куклу заводную смастрячить! Да она может через то и сбежала куда подальше!»

Место было хоть и в центре почти, но какого-то окраинного, разбойничьего вида: мостовая разбита, в стоялой луже отражаются облака и купаются гуси (казалось, что большие белые птицы плавают прямо в небе), а за поределыми заборами в зарослях бузины и акации прячутся покосившиеся домишки, похожие на кучу дров.

Однако сени невзрачного домика были чисто выметены, а в комнате за тугой дверью оказалось и вовсе даже уютно: кровать с горой подушечек, над нею – красивый гобелен со сценой охоты на оленя, обои в мелкие васильки, лампа с зеленым абажуром, фаянсовый кувшин, таз, рукомойник, фотографии важных усатых военных на стене… На столике стояла ваза с цветами, похожими на большие разноцветные ромашки, бутылка вина и тарелки с фруктами и печеньем… «Господи, пошли ей мужа хорошего и деток здоровых!» – мысленно попросил Степка для Марыси, не догадав упомянуть о главном – о процветании ресторана.

Луиза скорчила гримасу – так ей стало жалко, что нельзя подглядеть, как все будет. Думала немного: нельзя ли хоть подслушать – в сенях или под окнами? Потом решила: нельзя, нехорошо – и ушла, скучная, к Марселю.

Камишу Степка пронес на руках, отпустил уже в комнате, нехотя… так бы и нес, нес, незнамо куда…

– Какое странное место… А где же Любочка? Она позже приедет? – с улыбкой оглядевшись, спросила Камиша.

Степка замер, не зная, что говорить, желая тут же провалиться в тартарары.

Камиша с интересом осматривала фотографии настенных усачей (должно быть, родственников хозяев), потом остановилась у столика, отщипнула виноградину…

Опять эти парящие в воздухе глаза, а ниже – что-то складчатое, ниспадающее, неопределенное, и словно нарисованные поверх – кисти рук, отдельно живые, тонко-спокойные. «Как на иконах» – подумал Степка и вспомнил «божественные» картинки в книгах, которые когда-то давно показывала ему Люба. В памяти всплыло и пряным медом вылилось с губ чужое, но торжественное и подходящее к случаю слово:

– Мадонна…

– Степан, вы что-то сказали? И что же – Любочка? В доме от меня все скрывают, но я как-то знаю, что с ней опять что-то приключилось. Но это ведь ничего дурного? Вы расскажете мне?

– Любовь Николаевна не придет, – хрипло сказал Степка и опустил голову, не в силах смотреть. – Вы правильно, Камилла Аркадьевна, чуете: съехала она из Синих Ключей, уж больше двух месяцев тому как, и с тех пор ни слуху, ни духу. Ваши-то, знамо, беспокоятся, а у нас, в Ключах, дурного никто не думает. Что мы, Люшку не знаем?..

– Вот как… – растерянные пальцы забегали по кружеву оторочки.

– Я ваше письмо прочел, – сказал Степка и тут же стало ясно, как на ладони разложили – и вправду сошел с ума!

Что он себе подумал? На что осмелиться попытался? Как, каким макаром подступиться к этому, неземному уже, бестелесному существу? Что у него есть? Что он может? Ни сказать, ни сделать… Если бы кто за него…

Давно уже, заработав деньги плотогоном, покупал в калужских Гостиных рядах платок в подарок сестре, Светлане. Приказчик цыкнул металлическим зубом и заговорщицки подмигнул:

– Зазнобе небось? Знатный подарок! Желаете шикарно упаковать?

– Как это? – не понял Степка.

– А так, – ухмыльнулся приказчик. – Выйдет на гривенник подороже, зато красотищи в придачу – на целковый, не меньше.

– Давай! – решился Степка и приказчик на его глазах ловко, большим конвертом завернул плат в лист густо-синей бумаги со звездами, перевязал лентой и сверху накрутил ножницами не бант даже, а самую настоящую голубую розу…

Вот если б и нынче кто-нибудь взял его, Степкины чувства, упаковал их в красиво-ароматный, пригодный к употреблению такими, как Камиша и ее семья, сверток и поднес бы его Камилле Аркадьевне с соответствующими пояснениями. И тогда…

Что, собственно, тогда? Все – бред и морок. Напрасная, безумная затея. Что он, мужик-лапотник, мог понять и увидеть в этом письме? На что понадеялся? Оно ведь не для него писано, как и те брошюры из Лизиной стопки. Не для таких, как он. Слишком велика яма. Между ним и ею. Между его жизнью и ее смертью. Ничего не будет. Не будет ничего никогда.