КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

То-то и оно…

А тут еще этот пловец, будто бы являвшийся Ваську Фонареву.

Но приехал в Москву из Прибалтики, с озера Тракай, Родион Константинович Щедрин, и мы с женой не могли не отправиться в Большой зал на его концерт. Все было прекрасно. И Родион за роялем был хорош, и «Озорные частушки» прогремели, и блестяще исполнил фортепьянный концерт модный нынче Денис Мацуев. По обряду консерваторских вечеров в дирижерскую выстроилась очередь желающих поздравить маэстро, сказать ему комплиментарные слова или же вручить цветы. И я встал в очередь, как никак мы с Щедриным некогда приятельствовали. Но люди в очереди показались мне понурыми или хотя бы растерянными. Я не сразу понял, в чем дело. А потом понял. У дверей в дирижерскую стояли, расставив ноги и распрямив груди, четверо или пятеро бритоголовых атлетов, будем считать, что с музыкальным образованием, в черных костюмах и со взглядами исподлобья. Они-то и определяли, кого следует допускать к пожиманию усталой руки маэстро, а кого нет. Удач при общениях с пропускными системами у меня не было никогда, а потому я, постояв без движения минут десять, очередь покинул.

Вполне возможно, в консерваторской жизни складывались новые обряды.

И все же было неприятно.

И не только неприятно. Но и тревожно. А может, и впрямь серьезной музыке теперь угрожала опасность, ее стоило оберегать, и нечего было дуться на чернопиджачных атлетов? Или вот еще что: а вдруг было уловлено намерение странствующей бочки напасть сегодня на Большой зал, а потому и вызвали охранение хотя бы для участников концерта? Но чем бочке-то была нехороша музыка и ее исполнители?

Или ей были неприятны слушатели, хотя бы некоторые из них? Серьезная музыка она, конечно, серьезная, но на вечер маэстро явились и люди из отечественной элиты, из сливок ее, каких на ночных застольях ублажают сам Пенкин или Сердючка с Галкиным. И среди них были мои знакомые, и с ними приходилось здороваться и перекидываться пустыми словами. Вряд ли они думали о какой-то бочке, нынешний концерт был для них светской вечеринкой, ее следовало вытерпеть ради того, чтобы предъявить себя публике особами тончайшего вкуса. Впрочем, некоторые из них о бочке несомненно знали, этих я наблюдал в Камергерском переулке на сеансе Севы Альбетова. Но сегодня и они были сыты, жизнестойки и беспечны. А потому и я должен был изгнать из себя беспокойство и мысли о бочке.

Двое из замеченных в антракте лиц меня удивили. Андрюша Соломатин и пружинных дел мастер Сергей Максимович Прокопьев. То есть удивление мое было вызвано не ими самими, а их присутствием в Большом зале.

Прежде ни того, ни другого в консерваторских стенах я не встречал. Прокопьев как-то говорил мне о своем интересе к музыке, причем интерес этот был связан с личностью Сергея Сергеевича Прокофьева, почти что однофамильца пружинных дел мастера, однако своего интереса к музыке Прокопьев как будто бы стеснялся. У меня было желание спросить кое о чем Прокопьева и как члена Государственной экспертной комиссии, и как человека, отправившегося разыскивать буфетчицу Дашу. Но сам Прокопьев ко мне не подошел, был занят разговором со своей спутницей, а вмешиваться в их беседу вышло бы делом бестактным.

И Соломатин прохаживался по фойе с, надо полагать, приятельницей. Вот завести разговор с ним желания у меня не возникло.

Андрюша Соломатин происходил из интеллигентной семьи, в доме у них имелось пианино, но в пору нашего с ним общения особенным меломаном он себя не проявлял. Из косвенных сведений мне было известно, что в последние годы Соломатин проживал чуть ли не аскетом. Он и некогда одежды предпочитал свободные - свитера, джинсы, теперь же попадался мне на глаза - на улицах, редко в Камергерском, в закусочной, - именно в образе сантехника, в куртках каких-то потрепанных, прежде - в ватниках, за прической явно не следил, а порой выглядел и просто неряхой. В Большом консерваторском зале я его не сразу узнал. «Ба! Да этот джентльмен с бабочкой - Андрюша Соломатин!» - сообразил, наконец, я. Банальное «как денди лондонский» тут нельзя было бы употребить. Вовсе не денди (впрочем, откуда я знаю, какие нынче лондонские денди), а безукоризненно одетый для праздника музыки господин проходил мимо меня. Разве что не в смокинге. И должен заметить, высокомерный господин. Разглядывать со вниманием приятельниц и Прокопьева, и Андрюши Соломатина в антракте времени не было, но кое-какие приметы их запечатлелись в моем сознании. Спутница Прокопьева увиделась мне дерзко-яркой (мог бы написать - вульгарно-яркой, но это на мой старомодный вкус, у иных же мужчин ее дерзкая яркость, наверняка, могла вызывать и эротические соображения), оживленные ее обращения к Прокопьеву показались мне экзальтированно-неестественными, сам же Прокопьев выглядел при этом растерянным и будто стеснялся чего-то. Приятельница же Андрюши Соломатина была милашка и скромница. Одета она была со вкусом, впрочем, длинное вишнево-бархатное платье ее (с вырезом, естественно) можно было признать и концертным, что, конечно, вполне соответствовало стилю Большого зала. Удивило меня, мельком лишь правда, обилие золота и камней, украшавших скромницу. Будто бы барышня явилась не прильнуть натурой к серьезной музыке, а была приглашена в Гостиный двор на осенний бал, где непременно должны были собраться в боевых уборах светские львицы и пантеры. Откуда у Андрюши Соломатина образовалась столь ценная подруга? Ну мало ли откуда… А так пара была хороша. Глаза у девушки светились, на Соломатина она то и дело взглядывала с обожанием. Сам же Соломатин был сух, надменен (скорее всего по отношению ко всей шелестящей вокруг него публике), но ощущалось, что он чувствует себя хозяином жизни. А если надо, то и перчатку желающему готов выбросить.

Это меня встревожило.

С мыслями о Соломатине дома я забирался под одеяло. Но сообразил, что не нажал на кнопку приемника. Что-то новостное журчало по «Маяку». Чертыхаясь, я вернулся к столу, полусонный на кнопку нажал, а перед тем услышал о чудесном происшествии в Охотске, что на Дальнем Востоке, кнопкой же, как выяснилось позже, я раздробил слово «Альбетов». Да, да, сообразил я, что-то сообщали про Альбетова. Однако при чем тут Охотск, рассердился я. Восстановил говорильню «Маяка», но уже рассказывали об итогах вчерашних матчей и о несравненных по красоте падениях футболиста Быстрова.

Мне бы почивать, а я остался сидеть у приемника. Впрочем, ворчание жены потребовало от меня прекратить все шумы, и я со звуками «Маяка» удалился на кухню. И услышал: обнаружился знаменитый Сева Альбетов! Именно про таких выпевают со страданиями: «Опустела без тебя земля…» Обнаружился при этом не в упокоенном виде, не в сыром склепе вблизи готического замка то ли в Провансе, то ли в Гаскони, а в выстуженном уже Охотске на берегу Тихого океана. (Не случайно, стало быть, приходил мне на ум этот самый Охотск!) И не просто обнаружился, а явился людям!

Из океанических вод Альбетов был доставлен в Охотск ледоколом «Композитор Десятчиков», срочно вызванным из Магадана. Дело в том, что Охотская бухта в эту пору года замерзает, а явление Альбетова людям произошло в плещущихся волнах Тихого океана. Сверху живое тело углядели вертолетчики пограничной службы. Альбетов восседал то ли на спине кита, то ли на каком-то плотике, то ли вообще неизвестно на чем. Оттуда и махал летунам серьезной шапкой из волчьего меха. Приходится употреблять «то ли, то ли», словно бы извиняясь, произнес диктор «Маяка», потому как сведения поступают самые разнообразные и не всегда из достоверных источников, к тому же с Охотском плохая связь. Но известно совершенно точно, что личность Всеволода Григорьевича Альбетова идентифицирована экспертами охотской милиции. Сомнений нет, перед нами не самозванец. А потому тайна исчезновения дома номер три по Камергерскому переулку будет своевременно раскрыта.

«Все может быть, все… - размышлял я. - Почему бы убиенному маэстро не воскреснуть, не нанять кита и не вернуться к творческим бдениям на мокрой спине благодеятельного животного? И такое могло быть… Афродита восстала из глубин в пене на Кипре, а Всеволод Григорьевич Альбетов, презрев комфорта, приплыл в Охотское море на ките».

Уснуть я смог лишь к утру.

В следующие дни в приемниках и телевизорах были обязательны сообщения, пусть и краткие, о движении всемирно известного ученого и запахопыта навстречь столице. Из Охотска вертолет доставил его в Комсомольск-на-Амуре, там Альбетова усадили в бамовский экспресс. В Тайшете его принял спальный вагон Транссиба. На многих станциях ученого приветствовали толпы, шумели одобрительно, преподносили шанежки с вишнями, груздями и кедровыми орехами, призывали к новым научным и гражданским подвигам. Некий конфуз произошел на станции Козулька Восточно-Сибирской железной дороги, западнее Красноярска. У этой Козульки в свое время сломался экипаж Чехова, путешествовавшего на Сахалин. На этот раз здесь по неизвестной и скорее всего таинственной причине были задержаны два встречных поезда. Козулька - место малолюдное. Но и тут ни с того, ни с сего образовалась стадионная толпа. Альбетов был уже утомлен вниманием масс, но в то утро его еще не угощали шанежками с творогом, дымящейся картошкой и жареными карасями, и он вышел к народу в радостном якобы волнении. Но на него даже и не глядели. Шанежки с криками: «Спасибо за то, что мы живем с вами в одно время!» дарили энергичному пассажиру из встречного состава. «Коэлья! - шепнули Альбетову. - Сам Коэлья! Объезжает завоеванную им страну!» Альбетов лениво принюхался к принимавшему жареных карасей, произнес брезгливо: «Коммерческий проект», поправил лиловый шейный платок, и удалился на свое спальное место.