Марь - Татьяна Владимировна Корсакова

осталась в доме у Змеиной заводи. Теперь это был мой дом. Нянюшка переехала ко мне, первое время присматривала за мной. Наверное, боялась, что я попытаюсь руки на себя наложить. Я бы, может, так и сделала, если бы не ребенок. Наша с Гордеем дочка меня на этом свете удержала. Больше ни у кого не получилось бы. Родилась она тут, на болоте. Крепенькая, красивая, на отца очень похожая. Вот и появился у меня смысл жить дальше. Молодая я тогда была, Стефания. Молодая и глупая. Захотела ему… мужу своему, девочку нашу показать. Это второй раз был, когда я решилась. Подумала, что радость все муки затмит.

Баба Марфа надолго замолчала. Стеша тоже молчала, не перебивала. Боль своей бабушки она теперь чувствовала как собственную.

— Дочка еще совсем маленькая была, когда я на это решилась. Как наступила темнота, я ее, спящую, на руки и на болото. И не заметила, не доглядела, что за нами Серафим увязался. Он в то время у меня частенько оставался ночевать. Нянюшка за ним, как за родным, приглядывала. Вот я и думала, что мальчик спит под присмотром. А у него уже тогда это начало проявляться… Как у Гордея моего. Тянуло его на болото, нравилось в моем доме. Знаешь, что дальше случилось, Стефания?

Стеша знала.

— Он пришел на мой зов, выбрался нежитью из земли. И Серафим все это видел… Так что в том, что он сейчас такой, моя вина, Стеша. Если бы не я, все бы было хорошо. Когда Серафим завизжал, я успела в Гордея… в то существо плеснуть воды. И вот все остальное, все страшное, что ты и сама видела, на глазах у малого и произошло. Моя вина… Вот тогда я для себя и решила, что не стану его больше возвращать. Ни его, ни себя больше мучить не буду. Он просил меня, умолял, говорил, что не больно ему совсем. Но я-то знаю, каково это — по чужой прихоти всякий раз в муках в этот мир приходить. А они все ко мне тянулись, Стефания. И псы, и марёвки, и угарники. Дом мой им был, что маяк для кораблей. Не хотела я такой жизни ни для себя, ни уж тем более для нашей с Гордеем дочки. Потому нянюшка и поставила защиту, чтоб отвадить, а тех, кто все равно придет, не пустить. И знаешь, как-то легче стало жить. — Баба Марфа усмехнулась совсем невесело. — Я даже верить начала, что все как-нибудь сложится, что меня оставят в покое. Марь мне в этом помогла, тут спору нет. Стала я не графиней Марией Каминской, а знахаркой Марфой. Кто ж в этакой уродине красавицу графиню признает? Да и что графине делать на болоте? Маменька моя этому тоже сильно поспособствовала рассказами, что ее старшая дочь уехала за границу.

— А младшая? — спросила Стеша осторожно. — Что стало с Анной?

— С Анной? — Баба Марфа посмотрела на нее пустым, невидящим взглядом. — После того, как она Гордея моего убила, — голос ее звучал сухо и жестко, — мне кажется, умом она тронулась. А может, и всегда была такой… сумасшедшей. Не знаю. Ко мне она больше не приходила, дом мой обходила седьмой дорогой, но, говорят, повадилась на болото ходить. Никто не знает, что она там делала. Сдается мне, пыталась с Марью сговориться. Может быть, хотела Гордея вернуть. Уж не знаю, для себя или для меня. А может, искала забвения. Хочется мне верить, что до последнего дня ее мучили не только кошмары, но и угрызения совести из-за содеянного зла. Марь и ее тоже не отпустила. Взяла с нее свою плату, дотянулась через годы и километры, и все равно взяла. У Мари своя собственная справедливость. Простому человеку ее не понять. Даже мне.

— Фон Лангер говорил про остров. Выходит она… Анна его нашла?

— Если бы нашла, то не умерла бы в муках на чужой земле, — сказала баба Марфа жестко. — Возможно, видела. Может, показался ей остров. Или примерещился. На болоте еще и не такое можно увидеть. Я многое видела. До того как отказалась, закрылась от всего этого. — Все тем же невидящим взглядом она обвела окружающее их болото, сказала уже совсем другим, ласковым тоном: — А ты, Стэфа, сильная. Ты куда сильнее всех, кто был до тебя. Для тебя у нее другие подарки будут, но и спрос с тебя тоже будет другой. Держись, девочка. Не теряй свою душу, как мы с Анютой. Не забывай, кто ты есть. Не поддавайся.

Стеша ничего не ответила, лишь молча кивнула. Она не забудет и не поддастся. Но сейчас главное для нее — спасение Степана. Без нее, без ее помощи ему не выжить. А значит, им нужно спешить.

О том, что случилось непоправимое, Стеша узнала еще до того, как увидела собственными глазами. Он вышел к ним из тумана, брел неуверенной и какой-то бессмысленной походкой: падал, вставал, шел вперед, не разбирая дороги.

— Это же дядька Василь, — прошептала Стеша, дернулась было к нему навстречу.

— Это уже не он. — Баба Марфа сжала ее руку, не отпуская от себя. — Все, нет его больше, Стэфа!

— Как это нет, бабушка?! — Стеша попыталась вырваться. — Вот же он. Дядька Василь! — Она помахала ему свободной рукой.

— Говорю, не он это. Выходит, добрались марёвки до болотного домика. Открыли эти дурни им двери.

— Марёвки?

Маленький белокурый мальчик, чахоточно-худенький, голубоглазый. Тот самый, которого утопила в болоте родная мама. Безвинная жертва, превратившаяся во что? В страшное зло?…

— Нам с тобой они навредить не могут, — говорила баба Марфа и тянула Стешу прочь от дядьки Василя. Тот остановился, проводил их пустым, не узнающим взглядом. По подбородку его стекала струйка слюны. — Нашу силу марёвки чуют и уважают, а вот на обычных людей им плевать. Голод у них, Стэфа. Такой голод, который ничем не унять. Вон и второй!

Стеша проследила за ее взглядом и увидела выходящего из тумана Петра. Он поравнялся с Василем, ткнулся в его плечо, упал, встал на четвереньки и прямо так, на коленях, пополз дальше.

— Эти тоже никому вреда не причинят. — Доносился до Стеши голос бабы