Избранные произведения в трех томах. Том 3 - Всеволод Кочетов

Искра Козакова сказала ему, что он так все время оглядывается, будто кого–то потерял.

— Вы очень наблюдательны, Искра Васильевна, — ответил он. — Не столько потерял, сколько не нахожу. Я одну милую даму приглашал на сегодня. Может быть, вы ее знаете: секретарь директора вашего завода, Зоя Петровна.

— Зои Петровны нет, — ответила Искра. — Директор ее грубо, по–свински уволил, просто даже выгнал, как старорежимный хозяйчик. Все возмущены.

Гуляев расстроился:

— Что вы говорите, Искра Васильевна! Из–за чего же?

— Все из–за того же, из–за чего и меня по всяческим комиссиям таскают. Крутилич… Орлеанцев… Какие–то записки, расписки. В общем, ну их! Не хочется в такой день, в такой праздник о них вспоминать.

Гуляев хотел все–таки подробней расспросить Искру о Зое Петровне, его очень удивила эта история, но подошел Горбачев, пожал руку:

— Поздравляю, товарищ Гуляев. Сам бывший рабочий, могу дать наивысшую оценку тому, как вы изображаете рабочего. С большим тактом, с большой любовью и уважением. Спасибо, еще раз спасибо!

— И вам спасибо, — поклонился Гуляев, — за добрые слова.

Вокруг них стал тесниться народ. Яков Тимофеевич сказал:

— А не легко спектакль дался театру, Иван Яковлевич. Большая борьба была. Александр Львович — один из главных энтузиастов этого спектакля, точнее — самый главный.

— Честно говоря, он значительно главнее автора пьесы, — сказал, смущаясь, Алексахин. — Если бы не он, не Александр Львович, пьесы бы и не было. Он меня заставил ее написать, и сам написал добрую половину.

— Полно, милый, полно, преувеличиваешь! — остановил его Гуляев. — Уж так скромничать нельзя, это через край.

— Идеи, идеи, идеи побеждают в искусстве, — сказал худрук, крутя пальцами на животе.

— Но некоторые, например, утверждают, что в искусстве главное — мастерство, форма, — не удержался, напомнил худруку недавние разговоры Гуляев. — А под мастерством при этом понимают умение удивить, поразить, огорошить зрителя.

— И без мастерства нельзя, нельзя, нельзя, это и я скажу, а не только некоторые.

— Против этого никто и не возражает, — продолжал Гуляев. — Но, имея мастерство, имей и идею, а не преподноси только мастерство.

— Тоже верно, голубчик, тоже верно.

Худрука трудно было вывести из равновесия — был он стар, умен и опытен.

Гуляев сказал Горбачеву, что и художник хорошо поработал, что декорации выразительные, оригинальные. Он подвел Козакова поближе.

— Совершенно верно, — согласился Горбачев. — Вы понимаете рабочую тему, товарищ Козаков. Я портрет прокатчика отлично помню. Закрою глаза, и он весь передо мной. Сильная была вещь.

— А вы читали, товарищ Горбачев, как эту, по–вашему, сильную вещь вдребезги разнес режиссер Томашук? — спросил Виталий.

— Читал. На что же тут обижаться? — ответил Горбачев примирительно. — Творческие споры. У вас, у работников искусства, всегда так. В спорах истина рождается.

— Истина?.. — покачал головой Виталий. — Вы же вот утверждаете, что портрет прокатчика — сильная вещь, так?

— Да, утверждаю. Так.

— А он утверждает, что это фальшь, лакировка, приспособленчество. Истина–то где же? Кто нас рассудит? Чье утверждение вернее?

— Думаю, что мое. Потому что за него большинство зрителей. Есть же отзывы посетителей выставки. Вы не огорчайтесь по поводу этой статьи. Работайте, доказывайте свое новыми работами. Новое всегда нелегко пробивать в жизни. Слышали, что товарищи говорили про этот спектакль? С боем шел. Так?

— Так, — подтвердил Яков Тимофеевич. — И кто бой–то нам давал? Все тот же вышеупомянутый товарищ Томашук, наш режиссер, который, кстати, и на спектакль сегодня не пришел. Он знаете что говорил? Он говорил: показывать будете пустому залу.

— Вот видите? — сказал Горбачев Виталию. — И это его предсказание не оправдалось. Неважный он ценитель искусства. Кстати, товарищ редактор! — Горбачев обратился к Бусырину. — А стоило бы поддержать театр, дать статью о спектакле.

— А мы это планируем, Иван Яковлевич. Сам буду писать.

Поговорили еще, доели зеленые мандарины, стали расходиться.

Гуляев шел по улице один. Слегка морозило, падал редкий снежок. На душе было празднично, как всегда бывает у человека, сделавшего что–то хорошее, значительное, нужное людям. Только где–то очень далеко, в глубине сознания шевелилось крохотное зернышко непонятного беспокойства. Он вновь переживал весь ход спектакля, повторял про себя отдельные реплики, еще и еще выверяя, так ли он их произнес; слышал аплодисменты, чувствовал на щеках поцелуи; рука хранила ощущение крепких радостных пожатий; все было чудесно, но беспокойство возьмет да и шевельнется, возьмет да и напомнит о себе.

Что такое? В чем дело? Гуляев остановился, даже потрогал лоб рукой. Потерял что–нибудь, или забыл, или еще что? И вдруг он понял. Зоя Петровна! Да, да, Зоя Петровна. Что это за нелепая история? Что за самодур Чибисов! Он вспомнил, как провожал Зою Петровну до дому, как расспрашивала она, есть ли хорошие люди на свете. Уж один этот вопрос чего стоит! Значит, не сладко жилось человеку на свете, если человек стал задумываться — а есть ли вообще хорошие люди? Значит, сколько же обманывали этого человека, сколько он натерпелся от людей!

Гуляев был готов тут же свернуть со своего пути и отправиться дорогой, которая вела к дому Зои Петровны. Его бы не остановило то, что часы показывали около трех ночи. Тому, кто приходит с дружеским, искренним сочувствием, несправедливо обиженный человек рад всегда, в любое время суток. Остановила мысль об Орлеанцеве, который, кажется, играл весьма серьезную роль в жизни Зои Петровны. Какой многорукий он, этот товарищ! И здесь он тут как тут. И чудесного Платона Тимофеевича выжил из цеха, и жене Виталия успел какую–то свинью подложить…

Нет, не свернул Гуляев со своего пути. Медленно шагая, вдыхая свежий ночной воздух, дошел до дому, отворил двери собственными ключами; в доме было тихо, соседи, видимо, уже мирно спали, хотя, как знал Гуляев, Платон Тимофеевич и Устиновна в театре были, он их даже видел в рядах, сидели оба сосредоточенные и торжественные. Надев мягкие туфли, принялся расхаживать по комнате. Спать не мог, слишком был возбужден, взволнован. Много лет мечтал он о такой роли, какую сыграл сегодня, на годы вперед определит она дальнейшее направление его жизни. Теперь, вновь он будет чувствовать себя уверенно, крепко на земле. Он отлично понимал того писателя, с которым провел как–то месяц на курорте. Писатель говорил, что удивляется иным своим собратьям по перу, которые, написав одну книгу, способны десять и двадцать лет существовать этой книгой. «Я не о материальной стороне говорю, — объяснял он. — Я о другой, о духовной. Взять меня, — если, три–четыре года у меня нет новой книги, я чувствую себя плохо, я не вижу за собой права выступать перед читателями, перед своими товарищами, я не вижу за собой права быть избранным в какие–либо руководящие органы писательского союза — словом, я чувствую себя очень неполноценным. А ведь есть и такие литераторы, что книг не пишут, а тем не менее руководят, поучают, о каком–то, своем художественном опыте рассуждают». Гуляев чувствовал себя теперь, как писатель, написавший новую книгу, подтвердивший свое место в искусстве, свое право занимать это место»

В дверь к нему тихо постучали. Он отворил. В коридоре стояла Устиновна.

— И когда же вы пришли, Александр Львович? — сказала она. — А мы–то ждем, мы–то ждем!.. Так бы и прождали. Да, спасибо, свет увидела у порога. К нам, к нам идите. Платон уже здоровьечко–то помянул ваше.

Ершовы, оказывается, вовсе и не спали. Стол был у них накрыт.

— Ну, друг дорогой, — поднялся навстречу Гуляеву Платон Тимофеевич и крепко обнял. — Садись, отметим твое сегодняшнее достижение. Тетка моя слезами изошла сегодня, да и я пальцем в глазу скреб. Взял ты за душу, крепко взял!

Потом, когда все трое расположились вокруг стола, он сказал:

— Ты знаешь, что со мной сделал? Ты мне полную мою силу вернул, вот что. Понял я, что не имею права уступать, уходить из цеха. Я, видишь, ребятишек пошел учить, так сказать, серединное решеньице своей судьбы выбрал. А я чугун, чугун выплавлять обязан! Я здоровый, крепкий, я умею его выплавлять. Праздники пройдут, ставлю вопрос ребром — мое место в цеху, нигде больше. И все из–за тебя, такой ты мне пример, Львович, подал, просто словами и не объясню.

Они долго рассуждали о театре, об искусстве, о чугуне, о доменных печах и хитрых поворотах жизни; упомянул Гуляев и Зою Петровну, когда заговорил о неправильностях, какие совершаются иной раз на заводе.

— Тоже вот, — согласился Платон Тимофеевич, — сломали жизнь человеку. Больная лежит. Сильно хворая. Чибисов уже и сам не рад, что уволил.