Повесть о старых женщинах - Арнольд Беннетт

В вестибюле она увидела озарившееся при ее появлении лицо Ширака, поверившего, что его избавление близится.

— Позвольте мне…

— Ничего, я сама, — улыбнулась она, пошатываясь. — Наймите экипаж.

Она вдруг сообразила, что спокойно могла бы вернуть ему долг английскими банкнотами, чтобы он обменял их сам. Но раньше Софье это в голову не пришло. Сознание ее помутилось. Она спала наяву.

Ширак помог ей сесть в экипаж.

V

В bureau de change[36] стояла кучка англичан с наивными, романтическими и честными лицами, совсем не такими, как физиономии на улице. На этих лицах был написан не разврат, а своего рода удивление, детская искренность, не совсем уместная, сохранившаяся, казалось, лишь в краю полной безыскусности, словно бы принадлежащая далекому прошлому! Софье были симпатичны любопытные взгляды туристов, их немудреная, дурно сшитая одежда. Ей захотелось назад в Англию, и на мгновение это желание показалось непреодолимым.

Английский клерк за латунной решеткой взял банкноты и внимательно осмотрел их одну за другой. Софья разглядывала клерка, не до конца веря в его всамделишность и смутно вспоминая то гнусное утро, когда она вытащила бумажки из кармана Джеральда. Ее переполняла жалость к простодушной, неопытной Софье тех дней, к Софье, у которой еще оставались кое-какие иллюзии насчет нрава ее супруга. Часто с тех пор ее подмывало израсходовать эти деньги, но она всегда умела устоять перед соблазном, повторяя, что еще настанет час, когда они окажутся нужнее. И вот этот час настал. Софья гордилась своей твердостью, силой воли, которая помогла ей сохранить резерв нетронутым. Клерк пристально посмотрел на нее и спросил, какими купюрами выдать деньги. На глазах у Софьи клерк пересчитал банкноты, и они, шелестя, упали одна за другой на прилавок.

Ширак стоял рядом с ней.

— Счет верен? — спросила она, протянув ему бумажки на сумму пятьсот франков.

— Не знаю, как вас и благодарить, — ответил он, собирая банкноты. — Право…

Ширак, вне сомнения, был искренне обрадован. Пораженный и напуганный, он чувствовал теперь, что опасность позади. Можно вернуться к кассиру и величественным и беззаботным жестом вернуть деньги, словно говоря: «С этими англичанами разве угадаешь!» Но сперва он хотел бы проводить Софью в гостиницу. Она отказалась, сама не зная почему — ведь он был единственным человеком во Франции, кто мог оказать ей моральную поддержку. Он настаивал. Она уступила. И вот Софья с сожалением повернулась спиной к крошечному английскому оазису среди парижской Сахары и, пошатываясь, направилась к фиакру.

Теперь, когда она сделала то, что должна была сделать, она утратила власть над своим телом и, откинувшись, сидела в экипаже, обессилевшая и неподвижная. Ширак был явно встревожен. Он молчал, но время от времени с опаской поглядывал на нее. Ей казалось, что экипаж, раскачиваясь на волнах, плывет через океан. Потом она вдруг почувствовала плечом что-то твердое: потеряв сознание, она припала к груди Ширака.

Глава V. Горячка

I

И вот Софья лежит в постели в маленькой комнатке. Темно, потому что занавески задернуты наглухо. Свет проходит только через внутренние шторы из небеленых кружев прелестного серебристого оттенка.

У края кровати стоит человек — но это не Ширак.

— Ну-с, мадам, — повторяет он доброжелательно, но твердо и очень приятно, подчеркнуто четко выговаривая гласные. — У вас горячка. У меня тоже было такое. Вам придется принимать ванны, и очень часто. Прошу вас с этим примириться и быть умницей.

Софья не ответила. Ей и в голову не пришло отвечать. Но, разумеется, она решила, что врач — а это, вероятно, врач — преувеличивает серьезность положения. Ей было легче, чем два дня назад. Однако двигаться не хотелось, и было безразлично, что находится вокруг. Софья лежала не шевелясь.

Женщина в довольно кокетливом deshabille[37] искусно ухаживала за ней.

Позже Софья, как ей казалось, снова очутилась в океане, по волнам которого плыл фиакр, но на этот раз она не осталась на поверхности, а погрузилась в пучину, немыслимо глубокую бездну, и звуки внешнего мира доходили до нее сквозь воду, в неожиданно искаженном виде. Чьи-то руки извлекали Софью из подводного грота, где она пряталась, и погружали ее в пучину новых бедствий. Мельком Софья заметила, что у края кровати стоит большая ванна, в которую ее опускают. Вода была ледяная. После этого Софья некоторое время яснее и точнее воспринимала окружающее. Из обрывков услышанных разговоров она знала, что в холодную ванну у кровати ее кладут каждые три часа днем и ночью и держат ее там по десять минут. Перед ванной Софье всегда давали стакан вина, а случалось, и второй, когда она уже лежала в ванне. Кроме этого вина да иногда чашки бульона, она ничего не ела и ничего не просила. Софья полностью привыкла к этому необычному распорядку: день и ночь слились для нее в одно монотонное и бесконечное повторение одного и того же обряда в одних и тех же условиях и строго в одном и том же месте. Затем последовал период, когда она протестовала против того, что ее непрестанно будят ради этого надоевшего купания. Даже во сне она сопротивлялась. Дни тянулись за днями, и Софья сама не знала, опустили ее в ванну или нет, а все происходящее вовне тягостно переплеталось с событиями, которые, как она понимала, ей просто привиделись. И тогда Софью подавляла безнадежная тяжесть ее состояния. Она чувствовала, что состояние ее безнадежно. Она чувствовала, что умирает. Она была донельзя несчастна, но не потому, что умирает, а потому, что завесы разума были так запутаны, так непреодолимы, и потому еще, что каждая клеточка ее истерзанного тела была поражена болезнью. Она ясно сознавала, что умрет. Плача, она умоляла дать ей ножницы. Она хотела обрезать косу и послать часть Констанции, а часть, отдельно, матери. Софья настаивала на том, что части косы должны быть отправлены отдельно. Никто не дал ей ножниц. Она умоляла — то кротко, то высокомерно, то яростно, — но никто не пришел на помощь. Ее ужасало, что ее волосы окажутся вместе с нею в гробу, а у Констанции и мамы ничего не останется, чтобы вспомнить о ней, не останется вещественных свидетельств ее красоты. И Софья вступила в бой за ножницы. Она вцеплялась в кого-то, прорываясь через мешавшие ей завесы, — в кого-то, кто укладывал ее в ванну у кровати, и билась из последних сил. Ей казалось, что этот кто-то — та дородная дама, которая ужинала у «Сильвена» с задирой-англичанином четыре года назад. Софья не могла избавиться от этого нелепого убеждения, хотя понимала, что оно абсурдно…

Прошло много времени — чуть ли не столетие, — и вот она действительно безошибочно разглядела женщину, сидевшую у ее постели. Женщина плакала.

— Почему вы плачете? — удивленно спросила Софья.

И другая женщина, помоложе, стоявшая у нее в ногах, ответила:

— И вы еще спрашиваете! Ведь это вы в бреду сделали ей больно, когда требовали дать вам ножницы.

Дородная женщина улыбнулась сквозь слезы, а Софья, устыдившись, заплакала. Дородная женщина была старой, повидавшей виды и неопрятной. Вторая была намного моложе. Софья не стала спрашивать, кто они такие.

Этот короткий разговор составил краткую интерлюдию, после которой Софья снова впала в беспамятство. Однако она больше не думала, что скоро умрет.

Потом ее сознание прояснилось. Софья поняла, что утром уснула и проснулась только вечером. Следовательно, ее не сажали в ванну.

— Я принимала ванны? — спросила она.

Перед нею стоял врач.

— Нет, — ответил он. — С ваннами покончено.

По выражению его лица Софья поняла, что опасность миновала. Более того, у нее возникло новое ощущение, словно после долгого перерыва в глубине ее тела снова забил источник физической энергии — сперва едва заметно, как родник. Пришло второе рождение. Софья не радовалась, радовалось ее тело — оно жило само по себе.

Теперь ее часто оставляли одну в спальной. Справа от кровати стояло пианино орехового дерева, а слева был камин с большим зеркалом над ним. Софья хотела посмотреть на себя в зеркале. Но до него было так далеко. Она попробовала сесть, но не смогла. Она мечтала, что когда-нибудь сумеет добраться до зеркала, но ни слова не сказала об этом тем двум женщинам.

Они часто заходили посидеть с Софьей и без конца болтали. Софья узнала, что полную женщину зовут Фуко, а вторую — Лоране. Иногда Лоране называла мадам Фуко по имени Эме, но обычно обращалась к ней по фамилии. Мадам Фуко звала Лоране только по имени.

В душе Софьи пробудилось любопытство. Но она ничего не разузнала, кроме того, что дом, где она очутилась, находится на рю Бреда, неподалеку от рю Нотр-Дам-де-Лорет. Смутно ей помнилось, что рю Бреда пользуется зловещей репутацией. Выяснилось, что в тот день, когда она ехала с Шираком, верхняя часть рю Нотр-Дам-де-Лорет была закрыта для проезда (это Софья и раньше помнила); извозчик свернул на рю Бреда, чтобы объехать, и как раз рядом с домом мадам Фуко Софья потеряла сознание. В этот момент мадам Фуко садилась в фиакр — однако она предложила Шираку внести Софью в дом. Им помог полицейский. Потом, когда пришел врач, выяснилось, что Софью перевезти никуда, кроме больницы, нельзя, но и мадам Фуко, и Лоране были решительно против того, чтобы кто-либо из друзей Ширака испытал ужасы парижской больницы. Ведь мадам Фуко довелось побывать там в качестве больной, а Лоране служила в больнице сиделкой…