Долина в огне - Филипп Боносский

— А может, он и вправду не крал ее, — сказала она.

— Но ведь кто-то ее украл! — раздраженно отозвался мужчина. — Пусть в этой краже он не участвовал, что это меняет? Все равно украл кто-нибудь из Литвацкой Ямы. И если этот мальчишка случайно не участвовал в краже тележки, могу поклясться, что он стащил что-нибудь другое, за что его не поймали. Все они в чем-нибудь виноваты! Мы должны защищать нашу собственность от жителей Литвацкой Ямы, — заключил он. — Понимаешь, от всей Литвацкой Ямы, а не от кого-нибудь из них в отдельности!

Супом больше не пахло. Бенедикту просто показалось.

Он докажет отцу Брамбо свою преданность церкви, верность ее заветам, заповедям, и все они будут потрясены, когда узнают, какую он принес жертву...

«Dominus vobiscum. Et cum spiritu tuo. Oremus... per omnia saecula saeculorum. Amen»[4].

— И все-таки, — сказала женщина, — если не он украл тележку...

— Тогда пусть скажет, кто это сделал, — огрызнулся муж.

«Джой еще на улице или нет? — раздумывал Бенедикт. — Если он видел, что случилось, и догадался, что меня схватили, то, наверное, убежал домой. Теперь можно заговорить».

Он открыл глаза и спокойно сказал:

— Вы должны отпустить меня. Я не крал тележку, но не могу сказать, кто это сделал.

Бенедикт говорил как по писаному. Он встал.

— И не называйте нас литваками, — продолжал он серьезно, с достоинством, — пусть мы и живем в Яме. Я церковный причетник.

Зазвонил дверной колокольчик. Казалось, только теперь Бенедикту стало ясно, что все это не сон, — фигуры полисменов за окном вернули его к действительности, он дико закричал. Выскользнув из рук мужчины, который все время посматривал на часы, словно следил за спортивным состязанием, Бенедикт кинулся через холл в кухню. Где-то громко залаяла собака. Он ухватился за дверную ручку и стал изо всех сил толкать дверь, колотить в нее ногами, биться и кричать...

Они силком выволокли его из полицейской машины. Двое пьяных лежали там в крови и блевотине, и Бенедикт всю дорогу сидел скорчившись в уголке, молясь с закрытыми глазами. Длинноногий полицейский сторожил их, загораживая ногами выход.

Мальчик был так бледен, что полисмен спросил его, не болен ли он. Бенедикт не ответил; он не слышал. Ему казалось, он где-то глубоко под водой, под огромным океаном, который всей своей тяжестью давит ему на легкие, на глаза и мозг и уносит в горячем, липком, как кровь, потоке. И хотя Бенедикт крепко зажмурился, а вокруг было темно, ослепительный солнечный свет резал ему глаза. Он еще теснее прижался к стенке в углу.

Ноги его вдруг остановились. Кто-то тряс его за плечи. Он открыл глаза. Перед ним на возвышении за перегородкой сидел лейтенант, словно господь бог на небесах.

— Как зовут? — повторил вопрос лейтенант.

— Бенедикт Блуманис, — ответил мальчик, еле ворочая языком. Казалось, большой булыжник лежит у него во рту и язык приклеился к нему. — Б-л-у-м-а-н-и-с, — по буквам повторил он лейтенанту.

— Адрес?

Бенедикт замялся.

— Сэр... — начал он.

— Твой адрес?

Лейтенант был весь розовый, от кончиков пальцев до корней волос.

— Сэр, — повторил мальчик, — пожалуйста, позовите отца Дара из церкви святого Иосифа, что на Горной авеню. Пожалуйста, позовите его.

— Адрес?

Бенедикт задрожал.

— Я не хочу давать вам свой адрес, — сказал он.

Лейтенант посмотрел на него, — в первый раз за все время, как показалось Бенедикту. Глаза у лейтенанта были ярко-голубые.

— Говори адрес, — сказал он.

Бенедикт сжал губы.

— Если ты не дашь нам адрес, — сказал лейтенант, — придется продержать тебя за решеткой до понедельника.

— Восемьсот двадцать два, авеню Вашингтона, — проговорил Бенедикт.

— В чем обвиняется?

— В мелкой краже, — послышался чей-то голос. Говорил тот самый полицейский, который загораживал ногами выход в полицейской машине.

— Пострадавший?

Откуда-то сзади возник мистер Брилл и ясным твердым голосом назвал свое имя, адрес, объяснил, что именно украдено, когда, кем... Бенедикт был не в силах поднять на него глаза. Он дрожал от негодования: при нем произнесли ложь. Мистер Брилл свершил такой страшный грех! Бенедикту стало дурно, его била дрожь, на лбу выступил пот. Ему было ясно, что мистер Брилл бесповоротно погубил себя и теперь проклят во веки веков! А тем временем мистер Брилл невозмутимо объяснял лейтенанту, что он инженер-химик на заводе.

Бенедикт был потрясен страшным грехопадением мистера Брилла и в то же время не мог опомниться от удивления: возле него раздавался спокойный голос навеки погибшего грешника, а громы небесные молчали... Бенедикт закрыл глаза и стал молиться.

— Ладно. Заберите его, — сказал лейтенант.

Чья-то рука схватила Бенедикта за шиворот.

— Позовите отца Дара! — крикнул он, упираясь. — Позовите отца Дара! — Душа его билась в горячей мольбе: «О господи, заступись за меня!»

Мистер Брилл удалился. Вышел и лейтенант. Комната опустела, затихла, слышалось лишь отдаленное бряцанье металлических засовов, да кто-то громко рыдал — так громко, словно это билось в агонии раненое животное или вопил слон в джунглях. Рыдал он сам, Бенедикт, но ему казалось, что это рыдает кто-то другой. Два полисмена подхватили его. Он замолотил в воздухе ногами, раскинул руки, пронзительно закричал. Но они протащили его по коридору, отперли дверь камеры и швырнули его на койку.

Он скатился с нее и упал лицом на бетонированный пол, распластав руки. Он больно ударился лбом, потекла кровь, но он этого не заметил. Кто-то тронул его за плечо, но он сбросил руку и заметался в беспамятстве. Он услышал чей-то голос и снова закричал, прижимаясь к холодному полу.

Потом он вообще перестал что-либо чувствовать; ему только казалось, что морской отлив тащит его за собой в глубину. Зеленые волны бурлили вокруг, по лицу его текли струйки воды и попадали в рот. Вода была соленая на вкус и теплая. Кто-то коснулся прохладной рукой его лба, словно осенил его всепрощающим крестным знамением. Шум волн стих. Теплые губы вдруг прижались к его уху. Он почувствовал чье-то дыхание.

Когда он наконец пришел в себя, то увидел, что в углу на койке сидит человек и озабоченно строчит что-то огрызком карандаша на клочке оберточной бумаги. Человек как бы тянулся всем телом к электрической лампочке под потолком; по-видимому, ему не хватало света. На нем была рубашка цвета хаки, черный галстук и потрепанные серые брюки. Его нахмуренное загорелое лицо склонилось над бумагой. Свет озарял его густые темные брови и темные волосы с легкой проседью, большой мясистый нос, широкие скулы. В спокойных и внимательных серых глазах, окруженных морщинками, вспыхивали веселые искорки.

Он поймал на себе взгляд Бенедикта и в знак приветствия поднял тяжелую сильную руку, а правой продолжал писать, то и дело мусоля кончик химического карандаша, отчего на языке его образовалась клякса. Он писал поспешно, не отрываясь, время от времени шевеля губами.

— Через полчаса выключат свет, — пояснил он, не отрывая глаз от бумаги, и кивнул в сторону электрической лампочки. Карандаш не переставая шуршал по бумаге.

Бенедикт огляделся. В камере была еще одна койка, стульчак без крышки и у стенки умывальник.

— Отец Дар пришел? — спросил он.

Мужчина кивнул Бенедикту, что он, мол, слышит, но ответит потом, и продолжал писать.

Кроме них, в камере больше никого не было. Мальчик только теперь понял, что лежит уже не на полу, а на койке, на голом матрасе, сквозь который проступают железные прутья. Он лежал не шевелясь. В голове монотонно гудело; глаза устали, но уже не болели, словно вся боль вылилась из них. Он повернулся на бок и уставился в пол. Рука его свесилась с койки, он прижался подбородком к жесткому матрасу. Ему хотелось лишь одного — умереть.

Бенедикт и раньше знал, что в городе есть тюрьма: полицейская машина приезжала в Литвацкую Яму почти ежедневно. Как-то раз забрали мистера Петрайтиса за то, что он поколотил жену, потом мистера Гадалиса, — он гнал самогон, а на него кто-то донес. Негра с улочки возле Большого Рва увезли неизвестно за что. А за Антони пришли пешком два полицейских и сыщик в штатском, но его не было дома. Они нашли Антони в курятнике, куда тот спрятался, подвели к дому и спросили его отца: «Что же теперь с ним делать?» — «Посадите его в тюрьму», — ответил отец Антони. Он стоял в дверях в одних кальсонах и глядел на запястье сына, прикованное к руке полицейского. «Я не могу оставить его дома». Все это видели и слышали...

Мальчик представил себе, как его собственный отец входит в комнату, хватает его за руку и кричит: «Значит, ты тоже? — Отец горько, отрывисто смеется. — Ты, святой, попал в тюрьму, как мошенник, как вор!»

Бенедикта захлестнула волна гневного возмущения: все это из-за Джоя! Где он теперь? Наверное, уже дома, радуется, что удрал. А завтра воскресенье!