Лилия Белая. Эпический роман - Лариса Малмыгина

Сковородка с кушаньем была уже совсем рядом, как у Уленьки отчаянно закружилась голова. Тихо ойкнув, девушка попыталась ухватиться за несуществующую опору, но та, словно дразня ее, медленно отплыла от беглянки на приличное расстояние. Крепко стиснув зубы, Уля шагнула к не обшитой бревенчатой стене и, не достигнув места назначения, неожиданно для самой себя кулем повалилась на холодный некрашеный пол.

Глава 7 Живая

Сколько прошло времени, Уля не помнит, только вновь серые беспросветные дни сменялись черными, еще более беспросветными, ночами. Крохотный трепещущий огонечек коптил над изголовьем ее покачивающейся кровати и обмирал от жалости, когда большой беспощадный костер начинал сжигать свою пленницу изнутри, с жадностью пожирая ее изболевшееся от злоключений сердечко. И не только его.

Кто-то сильный и властный неизменно протягивал ей кружку с ледяной водой и требовал, чтобы она проглотила всю эту бесконечную влагу, которую у Ули не было сил пить. Кто-то насильно вытирал ее бессрочно мокрое тело, поворачивал его с бока на бок, закапывал в нос что-то едучее и называл ласково по имени.

«Наверное, это сон, – в перерывах между мечущимися кошмарными грезами думала Уленька и с радостью отдавалась большим, добрым рукам, притягивающим к себе ее измученную нескончаемыми бедами душу, – или мама, вернувшаяся из могилы, дабы навестить несчастную доченьку, проданную Макаровым за их великое, но не греющее сердце богатство».

Но однажды пришло утро. С силою скинув с себя очередной дотошный кошмар, Уля распахнула непросохшие от слез глаза и с удивлением обнаружила подле себя высокого. красивого парня без признаков растительности на голове.

– Добрый день, – сверкнул зубами парень и, привстав, взял с придвинутого к кровати столика кружку вожделенной жидкости, которую Улюшка тотчас с жадностью выпила.

– Как мы себя чувствуем? – широко улыбаясь, ласково поинтересовался юноша и протер беспомощной подопечной пересохшие от обезвоживания губы.

Чувствовала больная себя неплохо, только страшная слабость по-вражески атаковала ее беззащитную плоть, дабы всласть поиздеваться над нею.

– Отныне мы будем поправляться, – поднося ко рту пациентки чашку с наваристым бульоном, торжественно объявил красавец. – Мы будем есть и пить за двоих, а потому скоро встанем на ноги и поедем в дальнюю дорогу.

– Опять в дорогу? – ахнула Уля и обреченно вдохнув непривычно сырой воздух, вспомнила ненавистных Макаровых.

– В Беларусь, – с готовностью подсказал беглянке хозяин дома. – Познакомлю я тебя с батюшкой своим да, пожалуй, и с матушкой тоже.

– Зачем? – подивилась Уленька и выпила до донышка чрезвычайно вкусный бульон.

– Неужели я когда-нибудь брошу на произвол судьбы свою прекрасную спасительницу? – вновь сверкнул белоснежными зубами юноша и отжал в старой посудине ветошь, чтобы заботливо вытереть ею взмокшее тело девушки.

Уля засмущалась, но Герман по-хозяйски расстегнул на ее груди чужую исподнюю рубаху и старательно протер едучей тряпочкой ее непорочные белые груди.

Стало холодно. За мутным окошком заметался бесприютный ветер. Он рванулся к деревянной, не обшитой избушке, чтобы швырнуть в некрашеные рамы пригоршню белых пушистых хлопьев. Рывком Ульяна попыталась прикрыться, но ослабевшие руки вновь не послушались ее.

– Успокойся, – ласково проговорил парень и с материнской нежностью укутал ее новым теплым стеганым одеялом.

– Кто ты? – наслаждаясь долгожданным теплом и покоем, осторожно осведомилась Уленька.

– Мое имя Герман Антонович Мороз, – печально произнес хозяин дома. – Приехал я в Россию из западной Беларуси. Хотел попытать своего счастья, да вот, как видишь, ничего из этой затеи не получилось. Чтобы не тратиться на наемное жилье, купил я по случаю эту невзрачную хатку и решил открыть в центре города бакалейную лавку, но свалил меня тиф треклятый. Если бы не Фаечка….

– Где она? – нетерпеливо перебила спасителя Уленька.

Помрачнел красавчик, сглотнул набежавшую к горлу слюну да повесил голову.

– Где она? – повторила свой нехитрый вопрос девушка. – Отвечай же!

– Похоронили третьего дня, – дернувшись, невнятно пробурчал Герман.

Неведомое чувство сверкнуло в его больших васильковых очах, промелькнуло и тотчас погасло. Или высохло.

– Почему она… умерла? – с жалостью вспоминая строгого, милого полуребенка, с ужасом прошептала Уленька и снова почувствовала, как жаркая воздушная волна бесцеремонно накатила на ее умаянное болезнью тело, чтобы с ненасытностью изголодавшейся ехидны жадно лизать его удушливым, пожирающим плоть, пламенем.

– Я виноват перед ней, потому что заразил малышку, – удрученно пробормотал юноша и неожиданно для себя бегло провел длинными трепещущими пальцами по влажной косынке прелестной гостьи. – Я виноват перед тобой, потому что заразил тебя.

Вздрогнув от этого волнующего прикосновения, Уля, превозмогая адские мучения, с великим трудом вскинула робкую трясущуюся руку, чтобы с благодарностью дотронуться до единственной, способной на сострадание к ней, живой плоти, и нечаянно коснулась своей головы, наглухо обернутой во что-то неприятно и неприлично мокрое.

Потрясенно обследуя каждый квадратный сантиметр этой влажной материи, она с ужасом обнаружила, что непокорные локоны, предмет ее любви и гордости, покинули свое чисто выбритое жилище, оставив его беззащитным перед надвигающейся из неизвестности опасностью.

– Они еще вырастут, – отворачиваясь от ошеломленной девушки, пообещал ее неожиданный друг и что-то смахнул со своих пунцовых век.

«Фаечка преставилась, а я осталась жить, – думала меж тем Уленька, покорно принимая от Германа чашку с крепким травяным настоем. – Она, чья-то обожаемая дочь, была, наверное, по-детски влюблена в красавца соседа, а сгорела в нещадном огне сыпного тифа. Я же, не нужная даже родимому батюшке, осталась жительствовать на этом беспощадном свете, который возлюбила нежданно-негаданно, благодаря своей внезапно найденной, напророченной Марфой, судьбине».

– Фаина умерла, ухаживая за нами обоими, – будто услышал невеселые мысли беглянки хозяин дома. – Царствие ей небесное. Отец говорит, что такие люди обязательно попадают в Рай.

– А кто твой тятенька? – выныривая из обличительного болота, печально поинтересовалась Ульяна.

– Ксендз, – осветился улыбкой парень. – Большевики называют таких, как мой батя, попами. И новая, советская, власть не признает Бога.

– Не признает? – удивилась Уленька и вспомнила важного сорокинского священнослужителя.

Он с безразличием бубнил под нос молитвы над покорными его воле новобрачными и, сосредоточенно думая о чем-то, размахивал дымящимся кадилом. Тогда, на Покров, помышляла Уля о смерти и кликала ее всеми силами. А сейчас?

– Я научился печь блины, хотя в Белоруссии большей частью почитают драники, то есть, оладьи из сырого картофеля, – оповестил воскресшую хозяин дома и отошел к печи, чтобы помешать в огромном чугуне что-то непрерывно булькающее. – Не зря нас называют бульбашами. Бульба по-белорусски – картошечка.

– Ты варишь что-то на всю деревню? – улыбнулась выздоравливающая.

– Это постельные принадлежности, – пояснил подопечной неприличные звуки Герман. – Много пришлось перекипятить мне всяческого белья, прежде чем я извел этих гадких вшей. Зато теперь в нашем доме чисто.

«В нашем»? – вздрогнула Уля и почувствовала, как робкая искорка счастья, стыдливо пробравшись за пазуху, защекотала ее обвыкшую уже к бесконечным напастям грудь.

Прошло две недели. Мороз заботливо поил и кормил девушку, менял на ней промокшее насквозь белье, мыл почти обнаженное тело сгоравшей от стыда пациентки и говорил, говорил ей ласковые, ободряющие слова. Изредка он мимоходом касался чисто выбритой головы Уленьки, а потом, словно обжегшись, отдергивал трепещущие от неизвестных ей чувств пальцы и немедленно покрывался полыхающим румянцем, словно малое, нашалившее исподтишка дитя.

А однажды Ульяна почувствовала, что совсем здорова. Слабость, охватывающая до сих пор ее юное тело, отодвинулась на приличное расстояние, уступив место неожиданному приливу сил.

Герман сидел рядом и что-то писал. Уля взглянула на старый, пожелтевший от времени, листок бумаги, на котором красовались отчетливые ровные буквы, и неожиданно вспомнила церковно-приходскую школу, в которой ее так кстати обучили грамоте.

– Проснулась? – встрепенулся юноша и отложил обломок растрескавшегося карандаша в сторону. – Я вот строчу сейчас письмецо батюшке, что скоро мы приедем к нему в гости. Родители обязательно полюбят тебя, Лилия.

– Лилия? – удивилась Уленька и тотчас с радостью осознала, что теперь-то уж никогда не будет одна.