В стран озёр - Василий Брусянин

Речь господина в очках, оратора от младофиннов, толпа слушателей выслушала с вниманием, но когда он кончил речь, в толпе жидко зааплодировали, тогда как речи обоих предыдущих ораторов потонули в гулком всплеске аплодисментов и возгласов.

Во время речи младофинна Мартинен улыбнулся и негромко говорил:

— Ну, ну… говори… так тебе мы и поверили!..

В толпе шутили и вызывали на трибуну оратора от старофиннов. Но никто из ораторов этой партий не выступил. Очевидно, они ещё не забыли, что во время предыдущих выборов на этой же поляне был осмеян помещик Соннинен, вздумавший побрататься с ораторами от народа.

В начале собрания Мартинен пожалел было о том, что на трибуне не появится оратор от их союза.

«Как же это так? Ни слова не скажут?» — думал он, но потом внимание его сосредоточилось на речах, и он забыл о своём союзе. То, что он услышал на собрании, захватило его и наполнило душу до краёв.

С этим впечатлением он и ушёл из леса, когда загремел оркестр музыки, и молодёжь пустилась в танцы. Бредя в одиночестве, по пустынной дороге, в молочном свете белой ночи, он перебирал в памяти целые фразы из речей, вспоминал отдельные слова и чувствовал, как тускнеют перед смыслом этих слов его молитвенные думы, с которыми он явился на собрание.

На собрании он повстречался с дочерью. С красной ленточкой на кофточке она ходила в толпе и продавала листки и открытки в пользу партии.

— Ну что, отец, доволен, что со мною пошёл? — спросила она.

Он моргнул глазами, улыбнулся и купил у дочери какой-то листок. И сделал он это так, безотчётно. Ему было весело и отрадно в шумной толпе, а тут подошла к нему Хильда. Красная ленточка на её груди показалась ему чем-то таким особенным и значительным.

«Вот она какая у меня, Хильда-то!.. Партия ей доверяет»…

И ему захотелось стать ближе к дочери и разделить с нею общие интересы.

Остаток ночи Давид Мартинен провёл плохо. Ему не спалось, а думы, всё новые думы осаждали голову. Он чувствовал в себе какое-то раздвоение. Какое-то колебание в мыслях не давало ему заснуть. Раньше его увлекали своими разговорами друзья по союзу, и он верил всему, о чём они говорили. А теперь ему представляется, что кто-то взял эти слова в руки, нажал их и выдавил из них все соки. И слова поблекли, как блекнут скошенные цветы на лугах.

То, о чём он всегда думал, ближе к небу и к Богу, но далеко от жизни и от людей. А то, о чём говорил оратор от крестьян, то — сама повседневная жизнь, в которой и сам Мартинен барахтается как навозный жук, положенный на спинку.

Утром он проснулся поздно, выпил два стакана кофе и, молча любуясь своей Хильдой, чистившей картофель к обеду, думал о предстоящем путешествии в школу, где должны были произойти выборы депутатов.

Пережитые им колебания ещё давали о себе знать, точно тонкой иглой касались его совести, и она ныла…

«Как же так изменю я своим?» — думал он, но потом думы эти уступали новым настроениям.

Вручив председателю собрания свой бюллетень с отметкой против фамилии крестьянского кандидата, он вышел из здания школы с поникшей головою и думал:

«Бог не взыщет… По совести я поступил»…

В дни выборов

I

Как-то раз, в воскресенье утром, госпожа Зигер, хозяйка дачи, где я живу, — была особенно ко мне благосклонна. Я знал, что она не особенно любит русских, и только «дачники» примиряют её с собою. «Дачники нужны нам», — откровенна говорит она при этом.

Пригласила меня госпожа Зигер на чашку кофе, радушно улыбалась, и, к моему удивлению, была необыкновенно разговорчива. Интересовалась она и моим здоровьем, и работой, и тем, хорошо ли я сплю в белые ночи?

Госпожа Зигер — дочь Норвегии, а Финляндию она любит как вторую родину. Она пятидесяти лет, полная дама, с обрюзгшим зелёным лицом. Голубые маленькие глазки её заплыли в складках, в русой северной косе видны нити седины. По-русски она говорит прекрасно, держится с достоинством и ко мне относится покровительственно.

— Хорошо ли вам жить у нас? — спросила она меня, когда я присел у маленького столика под ёлками.

— Прекрасно, — отвечал я. — Только в даче немного сыровато, — старался пояснить я хозяйке о своём горе, потому что за последние дни испытывал «муки отсырения», как выразился один мой приятель, недавно навестивший меня в уединённой даче на берегу озера Вамильярви.

Ещё не совсем достроенная дача госпожи Зигер действительно оказалась сырой до такой степени, что платье, висевшее на стенке, заплесневело, табак делался влажным. Бело-жёлтые, недавно выструганные и пахучие сосновые брёвна точили красивую янтарную смолу, но как только забудешься и прислонишься к стене, — платье запачкается смолою, и потом долго приходится ходить с какими-то подозрительными пятнами на рукавах или фалдах… Одним словом, прелести жизни в сосновом лесу отравились, и я уже мечтал о том, чтобы перебраться в пансион на гору… Кстати стояла ненастная погода, беспрерывно шли дожди, ещё больше содействуя моему «отсырению».

Но моя жалоба на отсырение не произвела должного впечатления на госпожу Зигер, и она довольно равнодушно заметила:

— Дача новая, сырость должна быть… На будущий год будет сухо.

Она принялась расхваливать мои физические упражнения в саду и на её огородах и при этом добавила, что приготовила для меня и ещё новую и интересную работу. Любила она, когда я занимался физическим трудом, и всячески поощряла меня в этом.

Отклонив разговор о «муках отсырения», госпожа Зигер воскликнула:

— Вы слыхали, у нас скоро выборы в сейм.

— Да, я знаю… Я сегодня собираюсь на собрание, — ответил я.

— Вы идёте на собрание? — изумилась она, и узенькие глазки её расширились. — А для чего вам идти на собрание?

— Я интересуюсь выборами… А вы принимаете участие?

— Ещё бы, — воскликнула она, и голос её зазвучал как у молодой.

Она придвинулась ко мне, и камышовое кресло под её грузным телом затрещало.

— У нас и женщины принимают участие в выборах. На выборы и я поеду, вот только на собрание мне трудно — тяжела уж я очень…

Госпожа Зигер — действительно тяжёлая дама, и быть на собрании для неё — тяжёлое дело.

— Мы идём на собрание с госпожой Реш, — заметил я.

Собеседница моя улыбнулась, загадочно посмотрела на меня и сказала:

— А эта… Реш обратила вас в свою веру?

— Нет, у меня своя вера, — сказал я, улыбаясь.

— А я уж думала, что вы… Часто вы уж у неё бываете, вместе гуляете.

— Госпожа Реш — интересная женщина, — настаивал я, — и новая для меня.

— Я ничего и не говорю… Интересная болтушка… Ну, разве случится когда-нибудь так, как она хочет?.. «Люди — братья… Люди — братья». Стыдно бы ей на старости лет стрекотать сорокой… Спасать задумала людей… «Армия спасения» и ещё что-то там…

Разговор о госпоже Реш оборвался.

С широкого крыльца обширной террасы дома, где жили мои хозяева, сошёл муж госпожи Зигер. С белой от седины головою, в белой чесучовой паре он ярким пятном двигался в лучах солнца и бережно нёс в руках тарелку с только что испечёнными розовыми булочками. Ступал он осторожно и улыбаясь смотрел на жену.

Госпожа Зигер пожаловалась на дороговизну жизненных продуктов и похвалила кухарку, которая умеет печь прекрасные булочки.

Старик Зигер протянул мне руку, здороваясь, потом поднёс ко мне тарелку с булками, улыбнулся и что-то сказал по-фински.

— Он сказал, что любит вас, — перевела мне слова мужа хозяйка.

Господин Зигер старше жены. Он дряхлый старик с бритым подбородком. Может он объясняться по-русски, но избегает это делать, потому что стесняется. А стороной я слышал, что он не любит ни русских, ни финнов и с большой серьёзностью в лице читает шведоманские газеты.

— Вот любить другого человека — можно, если он хороший, — продолжала разговор госпожа Зигер. — А «люди — братья», всё это глупость… Послушали бы, что говорят рабочие о нашей партии… Ну, какие они нам братья, эти рабочие?..

— А вы к какой партии себя причисляете? — полюбопытствовал я.

— Отец мой — человек благоразумный… муж — тоже, ну и я… — уклончиво отвечала она и притворно, как показалось мне, закашлялась.

Я понял, что госпожа Зигер принадлежит партии «благоразумных». Это так шло её преклонным годам, степенной наружности и положению богатой помещицы…

— Тоже вон и у нас есть безумные люди… И образованные, и с положением, и с состоянием, а вот — посмотрите на них…

— Кто же это?

— А младофинны… Им с нами бы заодно. У нас вся знать — бароны, помещики, купцы богатые. А они за свою программу держатся и мешают нам.

Госпожа Зигер назвала несколько старинных финских фамилий и при этом добавила, что если бы весь народ пошёл по тому пути, на который зовут его за собою «почтенные» и «благоразумные», то сейма никогда бы не распустили.