Взгляд - Адин Штайнзальц

Само определение понятия справедливость имеет глубокий цивилизационный, национально-исторический контекст; оно, как модно сейчас говорить, культурозависимо. Так, например, во Франции за последние пятьдесят лет (раньше этого, очевидно, просто не проверяли) не было случая, чтобы осудили мужа, заставшего жену с любовником и лишившего жизни одного из них или обоих, как убийцу. Всегда находится более мягкая статья, ведь супруга так легко понять, особенно если события происходят во Франции. В другой стране, возможно, сказали бы: убийство есть убийство, вне зависимости от его мотивов, и муж должен понести наказание именно за это преступление.

Вообще же тот, кто пожелает узнать, насколько разнятся представления о естественной справедливости в разных странах, может просто пересечь Ла-Манш. Всего семьдесят километров — а каковы различия!

В контексте рассматриваемой темы полезно обратиться к международному праву. Это область представляет особый интерес именно тем, что законодательная сторона в ней куда менее разработана, чем в замкнутой судебной системе конкретного государства.

Судебная система любой страны оперирует понятиями национальные интересы или польза государства. Смысл, который вкладывают в них, может оставаться неизменным в течение долгого времени, периодически обретает новые грани, а порой превращается в свою противоположность. Причем изменения могут быть вызваны как краткосрочным тактическим интересом, так и фундаментальным, продиктованным заботой о будущем страны. Влияние фактора национальные интересы на правосудие в различных государствах неодинаково, но, так или иначе, он привнес в юридическую практику элемент субъективности, волюнтаризма.

Ареной столкновения специфических представлений правовых систем разных стран о справедливости является именно международное право — перекресток, где все они встречаются. Поскольку каждая страна тянет одеяло на себя и убеждена в оптимальности именно своего подхода к правосудию, то в поиске приемлемых для различных государств универсальных правовых норм при несовпадении законодательных систем неизбежен отказ от многих юридических принципов, принятых в одной из них и противоречащих другим.

Так и получается, что именно международное право вынуждено чаще других юридических систем апеллировать к естественному чувству справедливости — и не от хорошей жизни, а от недостатка полномочий и, главное, отсутствия общепринятого корпуса законов. Ведь если каждая страна имеет более или менее цельный юридический кодекс, то международному суду приходится судить… беззаконно. Разумеется, в основу международного судопроизводства положена совокупность межгосударственных соглашений и договоров, но эта база не может выдержать сравнение с полноценной юридической системой отдельной страны. Само право международного суда судить, выносить приговоры и приводить их в исполнение не является самоочевидным. Только согласие суверенных государств признать его решение дает этой институции легитимацию и силу.

Так справедливость превращается в основной, если не единственный, фактор судопроизводства. И здесь возникает философский, скорее даже теологический вопрос, который, при всей своей отвлеченности, оказывается вполне практическим: существует ли вообще объективная справедливость?

Корни международного права уходят в глубокую древность, но нынешний этап его развития начат, несомненно, в 1945-м году, с Нюрнбергского процесса, на котором не только совершилось правосудие, но и были вынесены смертные приговоры, приведенные в исполнение. Удивительный прецедент: казнь на основании справедливости, а не закона! Но какой справедливости? Кто ее определил таковою?

Я обращаюсь именно к этому примеру по двум причинам: во-первых, меня, еврея, трудно заподозрить в симпатии к подсудимым, во-вторых, вопрос о справедливости Нюрнбергского процесса имеет отношение к юридическому аспекту Торы.

Идея привлечения правящей верхушки страны к международному суду основывается на следующих посылках:

1. можно судить не только за нарушение закона, но и за его исполнение и даже за его принятие;

2. можно судить за совершение преступления, не предусмотренного ни одним из известных существующих сводов законов, например за геноцид;

3. закон может быть преступным.

Кстати, отрицание правомочности этих посылок и было генеральной линией защиты в течение всего процесса. Что же противопоставило этому обвинение?

Представим себе, что государство А объявляет войну государству Б, оккупирует его и принимает решение: каждого десятого гражданина страны Б в устрашение расстрелять. Парламент проводит соответствующий закон, в полном соответствии с принятой процедурой, и утверждает его большинством голосов. Подсудна ли подобная практика, и если да, то на каком основании?

Обвинение, представлявшее страны коалиции в Нюрнберге, в качестве решающего аргумента в пользу правомочности самого процесса выдвинуло тезис о существовании некой объективной, естественной справедливости. То есть при принятии преступного решения неважно, соблюдены ли формальности, заседал ли парламент, каким большинством оно принято, что считал при этом Конституционный суд и прочие инстанции. Есть высший закон — в данном контексте неважно, какой именно, — который стоит над частными законодательствами стран и их легалистской практикой. Этот закон, даже если он и не сформулирован и не записан, а существует только в интуитивном чувстве справедливости, присущем человечеству, может служить основанием для судопроизводства и даже привести к смертной казни. Сегодня, полвека спустя после Нюрнберга, эта идея стала не только юридической нормой, но и частью общечеловеческого консенсуса. А ведь это отнюдь не юридический подход — скорее, теологический.

Эта идея важна еще и потому, что законы страны могут, не всегда логично или справедливо, но кардинально меняться. В Израиле в пятьдесят первом году некто предстал перед судом по незначительному уголовному обвинению. Судебный процесс подошел к концу, к тому этапу, когда защитник оспаривает не сам факт вины, а лишь суровость приговора. И тут прокурор извлек из папки документ и зачитал его: у подсудимого, оказывается, есть уже одна судимость, да какая! В сорок седьмом году он был судим за участие в террористической организации. Судья неожиданно прервал речь прокурора и сказал: я тоже был членом этой террористической организации. Речь шла о Хагане, действовавшей против британских мандатных властей в Палестине. В сорок седьмом году она была в подполье, но во время описываемого суда ее руководство уже было, фактически, руководством страны!

Еще один пример. В социалистической Венгрии один еврей был арестован и судим по обвинению в сионизме. Политическая полиция этой страны была печально известна своими методами даже в рамках социалистического лагеря. Следователь попался старательный, еврей перенес страшные пытки и получил семь лет. Отсидев, репатриировался в Израиль. Однажды, идя по улице, он встретил… своего следователя. Бывший зэк подал против него судебный иск в установленном законом порядке. За что судить? Обвиняемый действовал по закону, в интересах государства, которому тогда служил. Судить за бесчеловечность? За преследование евреев? Сионистов? Как соотносятся справедливость и закон в таких случаях, со сменой режима? Чему отдать предпочтение, чем руководствоваться при этом?

В Торе можно найти ответ на эти вопросы. И сказал Всевышний: “Вопль [жалующихся] на Содом и Гоморру стал велик, и грех их [жителей] очень тяжел. Сойду и посмотрю: если они поступали так, как [слышу Я] в вопле [жалующихся] на них, восходящем ко Мне, тогда — конец им! Если же нет — узнаю” (Брейшит, 18:20,21). В нашей традиции много внимания уделяется законам Содома, их бесчеловечной рациональности и жестокости. В этом городе судили по закону! Результаты проверки Всевышним нам хорошо известны.

Более того, во времена Ноя Творец решил, что законы, установленные людьми, бесчеловечны. Он послал на землю очищающие воды потопа — с тем, чтобы исчезли те, кто совершает преступление по закону.

Справедливость существует, она выше формального закона, принятого людьми. В состоянии ли человек найти ее путем размышлений или интуитивно?

Может быть, мы должны оставить это Судье всей земли? Вопросы эти сложны и всегда будут в определенной мере открытыми, но направление поиска очевидно.

Тоталитаризм и демократия

Cлова-клише, широко используемые в обыденной жизни, в том числе в средствах массовой информации, в результате частого употребления обычно постигает печальная участь: их начинают применять либо неточно, либо вовсе неправильно. Это произошло и со словом демократия, которое является сегодня одним из самых расхожих в нашем лексиконе. Свое подобострастное и трепетное отношение к нему спешат подчеркнуть не только индивидуумы, но и целые общественные группы, и даже многие государства, в том числе такие, как Северная Корея, которая беззастенчиво именует себя КНДР — Корейской Народно-Демократической Республикой. В совсем недавние времена во всех странах соцлагеря это слово имело совершенно иной смысл, и его постигла та же участь, что и слово мир в устах генеральных секретарей ЦК КПСС. Такова судьба подобных слов-штампов: их произносят, не задумываясь об их подлинном значении, а лишь заявляя о своей благонамеренности в угоду политической моде. Есть, однако, и слова-клише негативного характера, которые мы привыкли повторять, также не задумываясь над их смыслом. Тоталитаризм, к примеру, — слово нехорошее, никто не хочет быть приверженцем тоталитаризма. А вот армия сегодня — народная или освободительная, на худой конец — армия обороны. Мы настолько отвыкли задумываться над своими словами, что нас не коробит даже словосочетание оружие мира. Как видно, позитивная или негативная окраска в наших глазах различных понятий может и не соответствовать их действительным значениям.