Сильные духом (Это было под Ровно) - Дмитрий Медведев

Прежде чем зачислить их в отряд, Лукин, Кочетков и Фролов допросили каждого, кто он, откуда, в какой части служил, как и когда попал в плен.

Потом, по приказу Стехова, всю группу выстроили в стороне, и начался обыск. Стехов и я стояли тут же, наблюдая за происходящим.

Вытаскивают из кармана военнопленного игральные карты. Стехов берет их, кладет себе в карман и смеется:

— Благодарю вас! В сырую погоду пригодятся костер разжечь.

У другого находят бутылку водки.

— И за это спасибо! У нас пока своего запаса нет, передадим в санчасть.

Когда обыск кончился, Стехов дал команду «смирно» и сказал перед застывшим строем:

— Мы примем вас в свой отряд, но запомните — дисциплина у нас строгая. Приказ командира — закон. За проступки — взыскания и наказания вплоть до расстрела. Спиртные напитки запрещены. Игра в карты запрещена. Брать что-либо у населения и присваивать себе запрещается. За грабеж будем расстреливать. Конфискованные у предателей вещи сдаются в хозяйственный взвод отряда и распределяются по усмотрению командования. Даже табак присваивать нельзя… Учтите! — предупредил он с решительным жестом. — Партизанщины здесь нет и не будет. Здесь мы все солдаты и свято выполняем свой долг — статью сто тридцать третью Конституции о защите Отечества…

— Как с оружием будет? — спросил кто-то из строя.

— Вы хотите спросить? — Стехов повернулся на голос. — Прежде всего получите разрешение. Надо сказать: «Разрешите обратиться, товарищ замполит…»

— Разрешите обратиться, товарищ замполит!

— Обращайтесь!

— С оружием как? Дадите?

Стехов некоторое время молча смотрел на бойца, спросившего об оружии, и сказал:

— Потеряли свое? Добудьте в бою новое!..

…В отряде было теперь около сотни бойцов, но молва удесятерила это число.

В одном селе разведчики слышали о тысяче советских парашютистов, в другом называлась цифра десять тысяч.

Слухи о нас ширились, приумножая силу небольшого отряда, идущего к Сарненским лесам, рисуя многотысячную армию парашютистов, завладевшую лесными массивами, угрожающую немецким гарнизонам и немецким коммуникациям.

Эти слухи были последствиями нашего первого боя с карателями в Толстом Лесу.

— Ничего не поделаешь, — твердил Стехов, — тысяча так тысяча. Будем драться каждый за десятерых.

Он часто говорил о драке. Этот исполнительный, точный командир, щеголевато одетый, всегда при оружии, питающий пристрастие к воинскому ритуалу, на самом деле был человеком глубоко штатским.

Впрочем, в Мозырском лесу он дрался не как штатский, а как военный, как испытанный командир.

…В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля отряд принимал последнюю из своих групп.

Обширная лесная поляна окружена дозорными. С вечера еще в нескольких местах сложены сухие дрова, заготовлены бутылки со скипидаром. Партизаны дежурят тут же. Не разжигая костров, о чем-то вполголоса беседуют. Нет-нет кто-нибудь и отвлечется от разговора, прислушается: не летят ли?

Не впервые уже мы ожидаем и встречаем самолет из столицы, но всякий раз этой встрече предшествует одно и то же непередаваемое чувство: словно сама Москва, сама Родина наша парит над нами на серебряных крыльях, неся все, что так дорого сердцу, — и сияние кремлевских звезд, и дым родного очага, и привет близких.

Одинаково глубоко взволнованы и москвичи, ожидающие писем, и те, кто писем не ждет, — бывшие военнопленные, местные жители, пришедшие в отряд уже здесь, за линией фронта. Хотя на поляне расставлены «слухачи», но то и дело кто-либо предупреждает:

— Тсс! Кажется, гудит!

Сразу все смолкает. Напряженно все слушают.

— Нет, показалось.

У единственного зажженного костра прохаживается Кочетков, ответственный за приемку людей и грузов, «начальник аэродрома», как его уже успели прозвать быстрые на шутку бородатые физкультурники Пашуна.

Вот он было успокоился, присел, но тут же не выдерживает, вскакивает и отходит в темноту. Все знают: Кочетков, не доверяясь «слухачам», сам вслушивается в ночную тишь. И, как всегда, первый улавливает в ней еще далекий, еле слышный гул.

— Воздух! Поднять костры! — раскачывается гулкий бас «начальника аэродрома».

Все на поляне приходит в движение. Вспыхивают один за другим костры; партизаны — одни подбрасывают в огонь щепу, другие ковшами льют в огонь скипидар. От скипидара пламя взвивается вверх. Костры становятся огромными…

— Поддай, поддай! — зычно кричит Кочетков.

Гул нарастает. Самолет появляется над поляной. При ярком свете костров видно, как он, приветствуя нас, покачивает крыльями. Он пролетает дальше, чтобы спустя минуту появиться вновь.

— Поддай, поддай! — не унимается Кочетков.

И от этого крика, от пылающих костров, багровых лиц, мелькающих в отсветах пламени, от всей этой сказочной, фантастической картины захватывает дыхание.

Белые облачка парашютов раскрываются, увеличиваясь и розовея по мере того, как приближаются к земле.

Покачав на прощание крыльями, самолет уходит на восток.

На площадке — оживление. Парашютистов, едва они коснулись земли, подхватывают, передают из объятий в объятия, засыпают вопросами.

Первым ко мне подходит Коля Приходько. Он кажется смущенным и даже немного растерянным в этой шумной, суетливой обстановке.

— Ось прибыли до вас, товарищ командир, — произносит он, застенчиво улыбаясь.

За ним идут другие.

Подходит щуплый паренек по фамилии Голубь. Рядом с богатырем Приходько он кажется еще ниже ростом.

Подходят Коля Гнидюк, Борис Сухенко, лейтенанты Волков и Соколов.

Волков — опытный партизан, был со мной в Брянских лесах, получил ранение, поправился и вот прилетел к нам. Первое, с чем он обратился, был вопрос о том, что же случилось с Сашей Твороговым.

Подошел Николай Иванович Кузнецов, старый друг Творогова, по его рекомендации принятый в отряд.

Еще при первой встрече с Кузнецовым меня поразила спокойная решимость, чувствовавшаяся в каждом слове, в каждом движении этого малоразговорчивого, спокойного, но внутренне страстного человека. Помню, он вошел в номер и начал прямо с того, что заявил о желании лететь в тыл врага.

— Я в совершенстве знаю немецкий язык, — сказал он. — Думаю, сумею хорошо использовать это оружие.

— Где вы научились языку? — спросил я.

Вопрос был не праздный. Мне приходилось встречать немало людей, владевших иностранными языками. Это было книжное знание, достаточное для научной работы, но едва ли могущее служить оружием, выражаясь словами моего собеседника.

Кузнецов, очевидно, поняв мои сомнения, объяснил:

— Видите ли, я не только читаю и пишу по-немецки. Я хорошо знаю немецкий разговорный язык. Я много бывал среди немцев…

— Вы жили в Германии? — заинтересовался я.

— Нет, не жил, — улыбнулся Кузнецов. — Я окончил заочный институт иностранных языков. Вообще же по профессии я инженер. Когда работал на Уралмашзаводе, немецкие специалисты не хотели верить, что я русский. Они считали меня немцем, даже спрашивали, почему я скрываю свою национальность…

Глядя на него, я подумал, что он действительно похож на немца — блондин с серыми глазами.

— Мало ли людей знает немецкий язык! По-вашему, все они должны лететь за линию фронта?

— Я знаю не только язык, — возразил Кузнецов. — Я вообще интересовался Германией, читал немецких классиков… — И, помолчав, добавил: — Я немцев знаю.

— Хорошо, а представляете ли вы себе, с какими опасностями связана работа разведчика?

— Я готов умереть, если понадобится, — сказал он.

— Берите его в отряд! — горячо настаивал Творогов. — Не ошибетесь!

Я согласился.

Через несколько дней Кузнецов был освобожден с завода, на котором работал, и приступил к подготовке.

Он ежедневно беседовал с пленными немецкими солдатами, офицерами и генералами. Ему предстояла задача детально ознакомиться со структурой гитлеровской армии, с нравами фашистской военщины, а главное — в совершенстве изучить какую-либо местность Германии, за уроженца которой он смог бы себя выдавать.

Подготовка эта велась в строгой тайне. Не только рядовые бойцы, но даже руководители отряда — Стехов, Пашун, Лукин — не знали о Кузнецове.

Вместе с Кузнецовым обучались военному делу Николай Приходько, Голубь, Николай Гнидюк и другие добровольцы — уроженцы Западной Украины. Жили они отдельно. Соколов и Волков познакомились с ними всего за несколько дней до вылета.

Поздоровавшись, Кузнецов отходит в сторону и молча слушает рассказ о подвиге Саши Творогова. Я вижу, как мрачнеет его лицо.

В лагерь мы идем с ним вдвоем. Кузнецов молчит. Он не задает вопросов, на мои отвечает коротко. Мне он кажется человеком замкнутым. Или это только сегодня — в первые часы пребывания на территории, оккупированной врагом, под впечатлением рассказа о Творогове? Мы идем рядом. Я не вижу его лица, но мне кажется, что и теперь на нем застыло то же выражение решимости, какое я видел в Москве; та же сосредоточенность и спокойная уверенность человека, все обдумавшего и знающего, что он будет делать. И действительно, Кузнецов, отвечая на мой вопрос о его планах, говорит: